К обедне подруга Настя оделась как подобает: скромная юбка-миди с желтым пояском, опять же черного цвета свитер и желтенький платочек в черный горошек на груди, чтобы голову повязать, прежде чем заходить в храм Божий.
«Годится… Пускай можно было и по-праздничному принарядиться, но ее гардеробом в экстерьере мы займемся немного погодя. Перво-наперво домашний интерьер…»
По дороге Филипп экстрактивно посвятил Настю в обрядовые правила поведения для прилежных прихожан во время богослужения:
— Значится так. Там монастырь и порядки в нем уставные. Стоять тебе, Настенька, только слева, там, где хоругвь Богоматери в золотом окладе. Мое законное место справа, у Вседержителя. В церкви будешь делать как я…
Филипп Ирнеев строго придерживался уставного русского православия. Он неприязненно отвергал местные подражательные обычаи, свойственные там и сям дурному посткоммунистическому простонародью, не наученному как след крестным знамением себя осенить, главу сколько нужно преклоненной держать или благостно земной поклон святым дарам отдать.
«То же мне верующие! Кланяются одной рукой… Автокефалия простодырая, из рака ноги… Помилуй их, Господи!»
В качестве литургического языка истово православный Филипп признавал исключительно церковнославянский. Шпыней-обновленцев, насаждавших чудовищно ернические богослужебные словеса на тутошнем разговорном диалекте, он от себя отлучал. И в митрополичьем соборе, где театрально скоморошествовали перед телекамерами церковно безграмотные националисты, ноги его ни разу не было.
«Вона где анафема собралась! Рождество Христово именем языческого божка обзывают. Каляда, из рака ноги…»
Никакой такой благости в адаптированных под современную национально-политическую обстановку филологически невежественных молениях самопального почти автокефального обновленчества он не испытывал.
«У козлища обновленческие! Шпыни ненадобные, ерники-скоморохи. Сволочь предержащая… Вместо агнца Божия у них какие-то баранки анафемские…»
Излишне крепко за баранку руля Филипп Ирнеев не держался. Вел джип раскованно и непринужденно, чувствуя свое единение с мощным двигателем и кузовом, усиленным арматорской защитой. Тогда как рефлексивным дорожным мыслям по поводу малоприятностей отечественной политики и ненавистного родного государства он неизменно оставался верен.
«Членовозы поганские! Опять, козлы, проспект перекрыли…
Будьте бдительны за рулем, многоуважаемые сограждане! Правила цивилизованного дорожного движения ни для президента, ни для его окружения не писаны. Ездят они грубо и бесстыдно со своими предупредительными мигалками, как хотят, всю дорогу на права человека наступают…», — своемысленно ворчал Филипп. И Настя с ним молчаливо по-человечески соглашалась.
Иное дело в церкви и после нее.
Право слово, во время церковной службы скромница Настя поступала так, словно с первого причастия ни разу в жизни не пропустила ни одной воскресной обедни. «Тем паче необходимо отмечала богомольным присутствием паки и паки всякий двунадесятый праздник».
Чего уж тут рассуждать о праздничном благочинии во время нынешней поздней Троицы, если Настя краем глаза следит за Филиппом и предугадывает любое его движение, повторяет каждый жест. Даже, когда у него сердечно зачесалась левая бровь. «На иконостас бы лучше смотрела…»
Не совсем благочестивые мысли рыцарь Филипп решительно отмел. Потом он за дамой своего сердца Настей не наблюдал и полностью отдался торжественному богослужению.
Горе имамы сердца, братия!
«Со святыми упокой! Помилуй мя, Господи, и отпусти нам грехи необходимого смертоубийства. Тебе, Пресвятая Троица, в единородствии отмщение и воздаяние…»
По окончании обедни Филипп, в соответствии с обетованием, кое он дал тете Агнессе, благочестно повез Настю и Мими на природу. Миру — мирское. И его молитвенное возвышенное настроение очень быстро съехало на нет в никуда.
ebooksa