Темнело. Ветреный алый закат освещал мрачную равнину, изрытую какими-то ямами и усеянную буграми. Скоро дорога пошла на подъем, темнота ограничила наш кругозор полосой света фар. С каждым часом прибавлялось снега. Уже не отдельные белые пятна проглядывали сквозь тьму, а сплошной белый покров лег на землю. Молодая луна поднялась по-зимнему высоко, ее бледный свет, усиленный снегом, открыл однообразные гряды гор, обступивших дорогу. На длинном спуске с перевала в узкую долину оба склона были покрыты толстой снежной пеленой до полуметра толщины. Мы точно сразу попали в Арктику.
Я промерз насквозь и только подумал, что следовало бы остановить машину, дать людям покурить и погреться, как Пронин затормозил. Все поспешно попрыгали с машины. Долгое время шел молчаливый пляс. Если кто-нибудь посмотрел бы на нас со стороны, то, ручаюсь, навсегда запомнил бы это зрелище. Мрачные фигуры в косматых дохах и полушубках сосредоточенно, со злобным упорством плясали на заснеженном перевале, под светом высокой луны. Наконец ноги стали отходить. Мы закурили, с наслаждением затягиваясь. Дорога уходила вниз длинным пологим спуском, ветер разгуливал но ущелью, начиная свистеть все сильнее, мелкий снег летел под луной серебристо-ледяной пылью. Данзан, единственный из нас, проезжавший здесь ранее, объявил, что до Улан-Батора осталось сорок километров. Справа, за горами, проходила главная дорога, ведшая к угольным копям Налайхи и дальше на Керулен, Но ничего не было видно впереди — дикое безлюдье и морозная пустыня окружали нас.
Я подошел погреть руки о теплый радиатор «Дзерена» и с нежностью погладил верную машину, безотказно перенесшую нас из Гоби сюда, к преддверию монгольской столицы. Поднималась метель. Вспыхнули фары, и мы стали спускаться в море крутящегося снега, крошечными огоньками сверкавшего в свете фар. Вдали показались электрические огни. Машина выехала на широкое шоссе с настоящими мостами, по которому мы и понеслись полным ходом. Вот слева показалась цепочка огней, расширилась, и появился весь Улан-Батор. Огни группировались горящими пятнами с темными или слабо освещенными прогалинами. В них мы угадывали тот или другой из районов ставшего знакомым города.
В его западной части, в домике в глубине большого квадратного двора, нас ожидала двухкомнатная квартира. Электрический свет стосвечовых ламп казался необычайно ярким. От большой печки распространялась жара. Старый репродуктор передавал местную трансляцию Москвы, и эти хриплые звуки показались чудесными. Два больших стола, настоящие стулья, груда газет, журналов, книги и письма!
Мы расставили койки, развернули мешки, в которые теперь можно было не забираться. Лукьянова каким-то инстинктом определила наш приезд сегодня или завтра и наварила превосходных щей. Пронин, сделавший четыреста двадцать километров, был награжден стопкой водки и отправлен спать. Мы наелись, накурились и растянулись на койках, слушая тихую музыку, доносившуюся из репродуктора. Контраст с заснеженными, обледенелыми горами, среди которых мы плясали под луной два часа назад, был так велик, что это ощущение тепла, яркого света уютного дома крепко врезалось в память. Еще утром мы собирались и сворачивали свои постели в предрассветном сумраке на голой гобийской равнине в таком расстоянии от этого дома, что путешественнику прежних лет с верблюжьим караваном понадобилось бы восемь-десять дней на то, чтобы дойти сюда! А мы в тот же вечер наслаждаемся вестями с родины и кейфуем в настоящем доме!
Так закончилось гобийское путешествие 1946 года. Мы вернулись к городской жизни очень своевременно — на следующее утро мороз дошел до двадцати семи градусов, и более не удалось отметить ни одного заметного повышения температуры. Обычным стало тридцать пять ниже нуля, и мои мечты вернуться в Гоби для раскопок скелета динозавра казались теперь смехотворными.
Хлопот оставалось еще очень много. Следовало спешно рассчитать рабочих и сотрудников, подведя итоги полевому питанию и всем прочим расходам, приготовить финансовый отчет, написать предварительный научный отчет, вычислить километраж и расход горючего по автотранспорту — словом, целая гора обязательных и срочных дел, одолевающих путешественника при чересчур строгой отчетности, принятой у нас в Академии наук.
Для Министерства финансов не существует никакой разницы между отчетностью предприятия, обладающего аппаратом финансовых работников, и отчетностью экспедиций с их во многом непредвиденными и мелкими расходами. Только покончив со всем этим, мы смогли приступить к последней нашей задаче — организации палеонтологического отдела Государственного музея МНР.
Празднование Октябрьской годовщины собрало всех советских людей, живших в монгольской столице. Приглашенные на торжественное заседание в театр, мы с особым чувством слушали стоя торжественные звуки советского гимна. Члены правительства дружественной страны тоже стояли вместе с нами, отдавая честь Советской державе.
Затем члены правительства приняли нас. Прием прошел хорошо: сначала Данзан с большим подъемом прочитал официальный рапорт нашей экспедиции, переведенный на монгольский язык, затем я сделал подробный доклад о наших задачах, успехах и перспективах будущих работ.
Более широкую демонстрацию материалов, открытых для переупаковки и отбора образцов, передаваемых Музею МНР, мы устроили на складе экспедиции, во дворе музея Сухэ-Батора. Склад не отапливался, и публика в нем не задерживалась, хотя кости гигантских динозавров возбуждали всеобщее любопытство.
Профессора собирались домой, Орлов дважды выступал с докладами — в клубе имени Ленина и в университете — и пользовался большим успехом, так как читал с подъемом, увлекая аудиторию. Это были первые доклады о палеонтологии и палеонтологических исследованиях, прочитанные в Монголии за все время существования республики.
Я написал большую статью об экспедиции, переведенную на монгольский язык и напечатанную в газете «Унэп» («Правда»), и несколько популярных информаций для лекционного бюро Комитета наук. В работе не было перерыва, и дни не шли, а летели.
Плоховато было с одеждой: щеголять в полевом полушубке и ватнике казалось неудобным, а нужного размера валенок или бурок не нашлось ни в торгпредстве, ни в Промкомбинате. Мы с Орловым и Громовым ежились в демисезонных пальто и полуботинках, совсем не подходящих к жестокой монгольской зиме.
Улан-баторская зима своеобразна. Ветров почти не бывает, снега очень мало, и он как-то быстро испаряется с почвы. Голая земля и щебень придают какую-то особенную жесткость морозу, а пыль при сорокаградусном морозе кажется отвратительной.
Зато небо исключительно ясное, и солнце сияет на нем нисколько не слабее, чем летом. Днем на солнце темные поверхности, например борта машин, двери домов так нагреваются, что на сильном морозе о них можно согреть руки.
«Дракон» и «Дрезен» шли в последний рейс в Далан-Дзадагад за остатками завезенного на базу имущества. Профессора предпочли железную дорогу самолету и уезжали домой через Наушки.
Для их доставки на границу выделили «Смерча». Попутно «Смерч» отвозил в Алтан-Булак взятых там рабочих и повара.
Не обошлось без приключения. Собрав профессоров, мы укутали их в шубы, расцеловали на прощание. Машина тронулась, мы стояли, глядя ей вслед. Недалеко от наших ворот была неглубокая канава, на которой всегда подбрасывало машины: «Смерч» въехал в канаву, и… раздался громкий хрустящий звук! Я сразу почувствовал, что дело плохо. «Смерч» остановился, Андреев выскочил из машины, и, когда я подошел к полуторке, «диагноз» уже был готов: сорвалась с заклепок передняя серьга задней рессоры — авария исключительно редкая. Под общий смех профессора и рабочие были водворены назад, в квартиру, разоблачены от дох и полушубков. Пока бегали за четыре километра в гараж и оттуда прибыла срочно разогретая вторая машина с набором болтов, прошло три часа, и мы успели пообедать. Еще раз починенный «Смерч» миновал роковую канаву, лихо развернулся на асфальтовом Сухэ-баторском шоссе и понесся в Советский Союз. Профессора и рабочие долго махали нам — грустно расставаться после гобийского путешествия, спаявшего нас хорошей походной Дружбой.
Потянулись однообразные дни, заполненные музейной работой. Я писал тексты, этикетки, составлял таблицы геологической истории и геохронологии. Это все переводилось на монгольский язык и тщательно писалось местными каллиграфами старомонгольской вязью, пока еще более доходчивой для пожилого населения. Параллельно писался текст недавно введенным русским алфавитом. Все это приходилось много раз проверять и переделывать, приспособляя монгольские понятия для палеонтологической терминологии. Очень большую помощь оказывал в этой сизифовой работе Данзан, шесть лет проведший в Советском Союзе. Сам геолог, он отлично понимал все, что требовалось выразить и этикетках и текстах. Другие монгольские геологи — Гончик и Цебек — тоже усердно переводили тексты. Эглон перепаковывал коллекции, реставрировал, готовил вместе с механиком Монголтранса железные каркасы для выставляемых в музее костей. Лукьянова разбирала, препарировала, склеивала старые музейные экспонаты, приводя их в порядок.
ebooksa