Я огляделся в последний раз, запоминая местность. Хаотические размывы, промоины, уступы напоминали Нэмэгэту, но общий тон пород здесь казался не красно-желтым, а серым. Обрывы и ущелья были меньше и положе, чем в громадном лабиринте Нэмэгэту.
Теперь дорога была известной, и мы понеслись без задержки через урочище Хонгор. В саксаульниках Гурбан-Сухайту с высоты покатых холмов удалось рассмотреть лежавшую ниже равнину. Направо, вдали у черных гор, саксаульники как будто редели, в них темнели пятна щебнистых участков. Там мы нашли старую тропу. Теперь миновал и страх перед саксаульниками — со скоростью в пятьдесят километров мы сделали большой объезд и очутились в идеально плоской котловине перед горами Дулан-Хара («Теплая чернота»). С восточного края котловины высились грозные барханы песка метров в пятьдесят высотой. Дно котловины состояло из красной, выглаженной, без единой травинки, глины. Лежавшая на дороге пыль в последних лучах заходящего солнца казалась багрово-фиолетовой, а дно котловины повсюду приняло кроваво-красный оттенок. Вишневые отсветы легли на свинцовые склоны барханов. Как путь мрачной судьбы в мертвой стране, стелилась вдаль зловещая красная дорога.
Ветрено, пусто и угрюмо было в котловине, получившей прозвище «Конец Мира». Горизонт впереди темнел с каждой минутой. Но как только мы выехали на старую дорогу, среди светлой полынной растительности с широкими холмами, сразу сделалось светлее, хотя последние проблески заката гасли позади. В лагерь приехали уже при свете фар, едва-едва отыскав в темноте поворот на плато. Всего два с четвертью часа понадобилось нам на обратный путь.
В лагере встретили нас радостно, со стрельбой. Мне не терпелось узнать подробности про скелет и тем более увидеть его уже отчасти вскрытым от породы. Но тут, к великому огорчению, оказалось, что товарищи за те два дня, что мы отсутствовали, успели полностью демобилизоваться.
Эглон беспечно объявил, что завтра кончает работу: нечего и думать взять скелет в этом году. Орлов подтвердил, что действительно глина слишком тверда, а скелет слишком велик, чтобы мы с нашими двумя рабочими и двумя шоферами смогли вскрыть его и заделать в деревянные рамы-монолиты. Я рассердился и обрушился с бранью на Эглона, грозя карами за беспечное отношение к делу. Эглон обиделся, отказался от приготовленного ужина и забрался в спальный мешок. Чтобы рассеять накалившуюся атмосферу, Громов принялся рассказывать о Хара-Хутул.
Все слушали его с большим интересом, а когда после Громова Данзан принялся рассказывать о переживаниях проводника Кухо, оставшихся всем нам по незнанию языка неизвестными, общее внимание окончательно отвлеклось.
Оказывается, Кухо, после того как признался в своей беспомощности найти горы Хара-Хутул и я взялся быть проводником, сильно переживал свою неудачу и опасался кары от сурового на вид начальника.
Когда закончился осмотр гор Хара-Хутул, мы с Громовым первые подошли к машине. Данзан и Кухо отсутствовали. Опасаясь, что они задержат отъезд, я взял винтовку и по обыкновению дважды выстрелил в воздух, давая сигнал сбора. Проводник, оказывается, дремал здесь же, в пяти шагах, укрывшись за камнем от ветра. Когда над ним загремели выстрелы, Кухо вскочил, ничего не соображая, и спросонок испугался. Потом, уже в машине, он пожаловался Данзану, что начальник — «ихэ му» (очень плохой), так как едва не застрелил его, а он виноват только в том, что запутался с дорогой.
«Зачем не сказал мне, что сердится? Зачем спрятал злобу так, что я не знал ничего? Почему такой плохой человек?» — вопрошал возмущенный арат.
Данзан принялся хохотать, окончательно приведя в недоумение Кухо. Затем он разъяснил арату, что у советских людей стрелять ни с того ни с сего не полагается.
«Почему ты думаешь, что на тебя сердится начальник?» — спросил Данзап и постарался убедить проводника в том, что никто на него не сердился, работой его довольны, а то, что он не знал пути к горам, со всяким может быть.
Мы посмеялись над воображаемыми злоключениями Кухо, но этот пример лишний раз показал нам, насколько осторожным нужно быть в чужой стране, чтобы случайным словом или неправильно понятым жестом не нанести обиды…
Пора было спать: для нас, приехавших, день прошел трудновато. По обыкновению палатку трепал сильнейший ветер. Его шум сегодня показался мне особенно низким, ревущим, и я подумал, что может разгуляться настоящий ураган.
Орлов, как всегда зябнувший, усиленно подкладывал в печку саксаул, и в палатке было тепло. Слабые блики света бегали по его массивному лицу, придавая ему сходство то с римским сенатором, то с турецким пашой. Профессор смотрел в огонь, думая молчаливую думу. Наконец и он, набив печь дровами, забрался в мешок и затих. Я задремал, но скоро проснулся от особенно мерзкого визга железки в прорези для ночной трубы. Колья палатки шатались: не худо было бы на всякий случай перетянуть все растяжки. Но все спали крепко, красные огоньки от горевшей печки бегали по трепещущим парусиновым стенкам. Я почувствовал, что больше не могу бороться с усталостью, и сразу погрузился в небытие.
Сквозь крепкий сон я услышал сильный треск, что-то толкнуло меня в лоб, едкий дым защекотал нос. Продолжая спать, я все же слышал какие-то жалобные вопли, слабо доносившиеся в застегнутый наглухо мешок сквозь рев бури и грохотанье палатки. Пока я напрягал волю, стараясь проснуться, Эглон зажег свечу. Я высунулся из мешка и некоторое время оглядывался, соображая, что произошло, пока наконец понял, что сорванной палаткой придавлен вопящий о помощи профессор Громов. Стало понятно, почему казалось, что крики идут из-за палатки: Громов действительно оказался за ее стенкой, и большой кусок парусины под напором неистового ветра так прижал Громова на его койке, что профессор не мог пошевельнуться. Большой задний кол из толстой и крепкой березы сломался на половине своей высоты, пролетел в полусантиметре от моей койки и глубоко воткнулся в жесткую почву. Висевшая на колу винтовка ударила меня по голове, едва высовывавшейся из мешка, и острая мушка распорола козырек меховой шапки, в которой я спал. Удар пришелся вскользь и почувствовался в крепком сне только толчком. Если бы кол упал на койку, то, пожалуй, проткнул бы меня, как жука в энтомологической коллекции. Трубы были вырваны из печки, и она едко чадила недогоревшим саксаулом. Орлов и Данзан, с головами утонувшие в своих мешках, не шевелились. Не проснуться они не могли и, как выяснилось потом, решили не вылезать на холод, что бы ни случилось.
Я пошевельнулся, и тут оказалось, что две из четырех задних растяжек прижаты к мешку и мешают мне вылезти. Самым свободным остался Эглон. Он вылез и отправился в соседнюю палатку за помощью. Первым делом оттянули мои растяжки, и я выкарабкался. С помощью повара, «батарейца» и Пронина поставили новый задний кол. Громова освободили. Замысловато бранясь, он принялся закуривать трубку, а мы в это время обтянули палатку рабочих, которая также угрожала падением. Рев бури не давал возможности разговаривать иначе, как криком. Печка, чтобы не возиться с ее установкой, была попросту выкинута наружу. Но едва мы решили, что можно ложиться, как угрожающе затрещал передний кол. Теперь уже Данзан, спавший возле него, мигом выскочил из мешка. Эглон достал два запасных кола, и мы принялись приматывать их проволокой к стоявшему. Только укрепили передний кол — стал выгибаться и трещать задний. Снова повторилась та же операция укрепления проволокой.
Хриплые проклятия тотчас заглушались бурей, грохотавшей кругом, песчаный туман затемнял свечи, все в палатке было засыпано песком.
Провозились до пяти часов утра. Громов решил, что черт подслушал сетования Орлова (многие ему вторили) на слишком длинные осенние ночи, когда давно успеваешь выспаться, а все еще темно и нельзя начинать работу.
По уверениям Громова, черт решил нам помочь сокращением длинной ночи, но сделал это со свойственным ему издевательством.
Как бы то ни было — ночь пропала. К утру ветер начал стихать, и часам к девяти совсем прекратился. Дым столбиками поднимался из печных труб — зрелище очень редкое в Гоби. Солнце зажгло пурпурные глины и вызолотило желтую траву. Внизу, во впадине Халдзан-Шубуту, скопилась белая мгла — мороз усиливался. Внезапное прекращение ветра обещало наступление холода, более свирепого, чем испытанный нами до сих пор. Надо сказать, что мы уже пообтерлись и стали более стойкими к холоду, чем раньше, когда зябли от незначительного морозца.
ebooksa