Мы продолжали наш путь к юго-западу, держа курс на массив Сэгсэг-Цаган-Богдо („Торчащая белая святая“), самую высокую гору в Южной Гоби. Здесь, в недоступных пещерах, обитал гобийский медведь — почти вымерший подвид медведей. Это животное видели в 1943 году советские исследователи Э. М. Мурзаев, А. А. Юнатов и А. Б. Банников во время своего путешествия по Заалтайской Гоби. По мере приближения к массиву Цаган-Богдо сухие русла стали глубокими и дорога перешла в беспрерывные крутые подъемы и спуски с опасными косогорами. Вождение тяжело нагруженных машин превратилось в высший пилотаж. Наши машины „пикировали“ на дно очередного русла, затем почти свечой взлетали вверх с отчаянной форсировкой моторов, иногда бросаясь в сторону, на косогор, когда подъем становился непосильным. Менее опытному водителю здесь было очень легко опрокинуться.
От родника Бильгиху мы повернули на юг, огибая с востока массив Цаган-Богдо. Здесь мы обнаружили ущельица и овраги в красноцветных меловых отложениях и даже нашли редкие обломки костей динозавров. Но никаких крупных скоплений ископаемых остатков не было. Мы обогнули Сэгсэг-Цаган-Богдо, пересекли горы Хуху-Усуни-нуру („Хребет Голубых Источников“) и спустились в огромное сухое русло, твердое и поросшее гигантским саксаулом. На переднем плане возвышались охристо-рыжие холмы, за ними — рыжие со смоляными пятнами и еще дальше — черно-смоляные пирамиды и конусы гор Тумуртин-Хуху-нуру („Железистый Голубой хребет“). Сухое русло спускалось вниз, к югу, к Китаю, куда сбегали от окружавших нас гор наклонные равнины. Там впереди, среди моря низкого и тощего саксаула, возвышался черным загадочным островом горный массив Хатун-Суудал („Седло госпожи“). Слева тянулась обширная область размывов рыхлых желтых пород, в которых Намнан Доржу и Рождественскому удалось найти кости динозавров. Мы остановились на ночлег прямо в русле, чтобы утром предпринять более подробное обследование. Здесь, в высоком саксаульнике, было уютно после жарких, мертвых равнин и голых скалистых ущелий. Мы как будто бы находились в лесу. Пламя большого костра отбрасывало веселые блики и резкие тени от фантастических изгибов саксаульных стволов. Я закурил и стал записывать впечатления пройденного пути. Горы здесь протянулись на сотни километров скопищем конусов, узких и широких, острых и тупых, возвышавшихся по обеим сторонам нашей дороги. Конусы черные с блестящими склонами, словно облитые жидкой смолой, некоторые из них вытянутые в ширину и увенчанные, словно капорами, черными веерами голых скал. Только грозный Сэгсэг-Цаган-Богдо высился сплошной массой, будто мрачный греческий собор со множеством плоских куполов.
Поразительная безжизненность черных равнин, наклонно скатывавшихся на юг, к центру Черной Гоби, местами перемежалась с оазисами разнообразной растительности, совсем иной, чем в унылой котловине Нэмэгэту. Гордо и прямо стояли рощицы евфратского тополя, не сгибаясь под ветром, и только буйно шумели густой листвой. Как приятен был звук лесного шума с его какой-то первобытной мощью после резкого, наглого или жалобного свиста и воя пустынных ветров! Евфратский тополь — стройное дерево с могучим стволом и очень светлой чешуйчатой корой. Листья на одном и том же дереве разные — одни круглые, другие узкие, как у ивы.
В сухих руслах по краям росли мелкие кустики, сплошь усеянные ярко-оранжевыми цветами. В середине русел островками попадался сочный баглур с совершенно малахитовым цветом зелени. Широкие малахитовые шапки красиво выделялись на сером песке русел, окаймленных рядами оранжевых кустиков и полосами черной щебенки. Изредка встречались кольцеобразные, цветущие желтым, кустики арнебии, похожие на золотые короны, нечаянно брошенные на гальке и песке сухих русел.
Цвели тамариски. Почти голые стебельки их соцветий были густо усеяны шариками сиреневых или розовато-фиолетовых цветков величиной с просяное зерно. Красива была и серовато-зеленая тонкая листва тамарисков, огромные пушистые кусты которых колыхались под ветром в сухих руслах. Здесь, в этой Гоби, были распространены ковыльки. Они росли пучками или щеточками, больше всего похожими на большие малярные кисти, очень светлого и чистого желтого цвета. Такие пучки выделялись четко на голых щебнистых черных буграх и придавали им комичный вид оплешивевших голов. Ковыльки растут всегда редко — рядами пучков разбегаются они по красным глинам и черной щебенке. Но в сухих руслах ковылек дает резко обособленные светло-желтые полосы, контрастирующие с темной сочной зеленью солянок и баглура или сероватой листвой полыни.
Новыми, невиданными ранее для нас были оазисы водоносных участков сухих русел, густо поросшие зеленой травой, тамарисками, евфратскими тополями и даже ивами. Но эти места были предательской ловушкой для машин: как правило, внизу, под травой, нас подстерегала вязкая мокрая глина. При малейшем недосмотре машина могла завязнуть очень серьезно. Поверхность здешней Гоби не благоприятствовала передвижению на машинах. Из-под панциря черного щебня здесь проглядывал не песок, как в Нэмэгэту, а рыжая пухлая глина. Такие места напоминали равнины по северной окраине Гоби, с той разницей, что тут они находились в горной местности. Всякое движение по щебнистым равнинам в сторону от тропы здесь труднее, чем в привычной „нашей“ Гоби. Еще более неприятное впечатление производили плоские бугры у подножия гор, сложенные, видимо, корой выветривания. Они были покрыты толстой глинистой коркой с серыми выцветами солей, словно большими пятнами плесени на развалинах сгнивших гор. Ноги проваливались сквозь корку, вздымалась едкая соленая пыль — в жару и безветрие эти предгорные уступы казались тленом земли.
Западнее Цаган-Богдо мы вступили в область светло-серых выветренных сланцев, на солнце принявших густой голубой цвет. Сланцы прорезались ущельем, по дну которого шли наши машины. Странное впечатление оставляли мягкие очертания склонов и промоин, как будто обтянутых голубой тканью, после жестких, колючих, ощетинившихся гобийских гор…
Записи образцов, снимков и рассматривание карты были закончены уже после ужина. Луна поднялась высоко над сухим руслом. Ветер стих. Абсолютная тишина царила кругом — ничего живого, как и за сотни километров пройденного сегодня пути, не было слышно или видно. Резкие, искривленные тени высокого саксаула извивались на стальном песке. Я посмотрел на юг. Беспредельный простор огромной равнины плавно погружался вниз, туда, где на горизонте лежала, уже в пределах Китая, какая-то большая впадина. Повсюду, насколько хватал глаз, недвижно торчали исполинской щеткой призрачные в лунном свете серые стволы — море зарослей саксаула. Прямо передо мной, отливая серебром на кручах каменных глыб, в расстоянии десятка километров высился массив Хатун-Суудал. В океане призрачного однообразия, безжизненности и молчания массив казался единственной надеждой путника, местом, где можно было встретить каких-то неведомых обитателей этой равнины, широко раскинувшейся под молчаливым небом в свете звезд и луны.
Я долго стоял, стараясь сообразить, как окружающая обстановка, отражаясь в мозгу человека, вызывает в нем строго определенные представления. Впрочем, проверить свои ощущения на ком-либо другом не было возможности — мои товарищи давно спали.
Утреннее исследование окружающих красноцветов привело к новым находкам. Намнам Дорж нашел обломок ребра и большой позвонок, я и Рождественский — еще несколько кусочков костей. Итак, местность, несомненно, была костеносной и заслуживала в будущем подробного исследования. В то же время ничего похожего на сказочные палеонтологические сокровища Нэмэгэту или Восточной Гоби здесь не было и в помине. Закончив предварительное обследование, мы двинулись дальше и быстро подъехали к черному Хатун-Суудалу. Вблизи гора оказалась скопищем развалившихся скал диоритового порфирита, черных и блестящих от пустынного загара. Ни одной былинки не колыхалось между камней, ни ящерица, ни насекомое не нарушали оцепенелой неподвижности каменных масс. Только столбы и струи нагретого воздуха поднимались там и сям над скалами. Черные камни будто растоплялись, принимая зыбкие, колеблющиеся очертания. Местами солнечные лучи как бы дробились в восходящих токах воздуха, и тогда призраки, огромные и едва заметные или маленькие, слепленные из густого тумана, колыхались, дрожали и кланялись над развалинами мертвых камней. Могучее солнце Гоби смогло сохранить завесу тайны над массивом Хатун-Суудал лаже в ослепительном свете дня.
Долгий скат окончился, и мы пошли по межгорной равнине, между двумя параллельными хребтиками. Левый, или южный, называвшийся Похио-Балынь („Медовая высокая скала“), был сложен какими-то красными породами. Правый, безымянный низкий хребтик, — черными. В точном соответствии с высотою гор большая часть межгорной равнины (около четырех километров) была покрыта сплошным красным щебнем. У северных черных гор узкой полосой, не более километра ширины, тянулся черный щебень. Я пожалел, что со мной не было профессора Громова: настолько неопровержимо в этой как бы нарочно созданной самой природой лаборатории доказывалось происхождение щебнистого покрова гобийских впадин из продуктов разрушения гор. Наш старый спор 1946 года разрешился.
Жара все усиливалась, поверхность красной равнины была изрыта мелкими промоинами. Беспрестанные толчки и броски машины сегодня как-то особенно раздражали. Незаметно красный щебень сменился черным, и мы спустились на дно небольшой впадины, занятое такыром. По его серой цементной площади мы понеслись со скоростью семидесяти километров, сразу обогнав попутный ветер. Внезапно из какого-то оврага, слева, выскочила дзерениха с двумя маленькими дзеренятами приблизительно двухмесячного возраста. Но эти крохотные существа неслись впереди машины с той же скоростью, что и мать. Ни один из ярых охотников, сидевших наверху, не поднял винтовки. Все, не исключая и Пронина, гикали, свистели и орали: „Дура! Сворачивай!“ Не хотелось останавливать только что разбежавшуюся машину и было жалко маленьких зверей. Вдруг один дзеренок на всем ходу перекувырнулся через голову, встал на ноги и побежал дальше. Тут мать, видимо, поняла, что бегством не спасешься, и повернула в сторону. Укоризненные слова полетели ей вслед, машина мелькнула мимо.
За такыром мы въехали в низкие островные горы Хара-Хяр („Черный Гребень“), или Хар-Хон-Хере (горы „Черного Ворона“). Сплошной покров щебенки без следов растительности здесь был настолько плотным, блестящим и черным, что казался иссиня-черным. Щебнистое плато переходило в такие же откосы, а те — в округлые гладкие низкие горы. Все было как бы отлито из единого куска синевато-черного металла. Именно к таким горам применим специфически монгольский эпитет — харбаран — „ярко-черный“. Только под ослепительным солнцем и чистым небом может быть такой черный цвет! Группы холмов, ощетиненных черными каменными щепками, похожими на изрубленные гигантские пни, сторожили выход из гор „Черного Ворона“. Отсюда начиналась огромная Номиин-Гоби („Лазоревая Гоби“).
Сразу открылась область развития светлых гранитов — спокойная холмистая равнина: низкие белые бугры, вокруг них слой белой гранитной дресвы. Белый цвет обладал желтоватым кремовым оттенком, а потому казался мягким. Дальше шли гранитные конусы, иногда острые, иногда округлые и широкие, к середине просеченные одной или несколькими черными жилами. Конусы местами приобретали овальные (в плане) очертания — перед нами как бы застыло стадо белых зверей с черными полосами на спинах. Левее и ниже, на спускавшейся к югу наклонной равнине, среди океана мелкого саксаула мы заметили какое-то животное, медленно двигавшееся налево от нас. Расстояние было слишком велико, а наши бинокли слишком слабы, чтобы рассмотреть животное в мареве нагретого воздуха. Видно было, что оно серого цвета и крупных размеров. По предположению Намнан Доржа, это был дикий верблюд. Действительно, по размерам животное не могло быть никем иным, кроме верблюда. В этой совершенно пустынной и безводной местности не было ни одного арата, и верблюд вряд ли мог быть домашним, хотя, конечно, он мог оказаться одичалым.
Прямо впереди на западе острым конусом высилась гора Атас-Богдо („Святой отец“). Этот массив запирал нам дальнейший путь на запад, к восточной оконечности Джунгарской впадины, но теперь мы не собирались туда. Мы должны были повернуть отсюда к северу и выйти к южным отрогам Монгольского Алтая. Там пролегала старая дорога, по которой мы рассчитывали легко добраться до огромного хребта Ачжи-Богдоин-нуру („Хребет Святого господина“), находившегося близко от юго-западных границ республики, обследовать бэли этого массива, а также впадину Хони-Усуни-Гоби („Гоби Овечьих источников“).
Уже давно, изучая карту будущего маршрута, я обратил внимание на невероятную крутизну обрывов, обозначенных невиданным сгущением горизонталей в ущелье, через которое шла на север старая вьючная тропа. От колодца Цзамиин-Бильгиху („Дорожный Закупоренный“) с отвратительной, насыщенной гипсом и горькой солью водой мы начали углубляться в ущелье по дну широкого сухого русла, поросшего веселыми округлыми кустами караганы. Велико было наше удивление, когда вдруг мы пересекли след двух автомашин — одной маленькой „ГАЗ-67“ и трехтонки „ЗИС“. Как выяснилось впоследствии, машины прошли здесь на Баян-Ундур сомон („Богатый Высокий сомон“). Это до крайности обрадовало нас, потому что след автомобиля на гобийском бездорожье — это рука друга, протянувшаяся на десятки километров безвестного пути.
Колоссальные отвесные обрывы обступили нас. Просеченные черными полосами вертикальных жил, они создавали впечатление какой-то человечески упорядоченной работы, особенно если рядом шли две параллельные жилы. Жаркий день заканчивался прохладным вечером. Низкие тучи наползали с северо-запада. Пятнадцать километров мы ехали по дну ущелья, и горы становились все круче, выше и теснее. Серый песок сухого русла вдруг потемнел, став влажным. Поворот — и внезапно среди грозных, совершенно голых скал раскинулись заросли высокого камыша. Кусты цветущих тамарисков окаймляли камыш справа, а слева, вдоль стены ущелья, тянулась роща толстых евфратских тополей с раскидистыми кронами. Так неожиданно возникло это царство буйной растительности, заключенное в стенах мертвых гор. И сразу — движение и звуки жизни: волны ветра по камышу и особый гордый шелест евфратского тополя! Но вместе с радостями шли и неприятности жизни: тьма кусачей мошки набросилась на нас, и ее жажда крови умерялась лишь порывами ветра. Отборные клещи и крупные фаланги поползли к нам. Сырая и вязкая почва под ногами была непривычной для нас после абсолютно сухой почвы Гоби. Здесь находился знаменитый по качествам своей воды родник Шара-Хулусуни-булак („Желтый камышовый ключ“), и здесь нам предстояло возобновить наш запас (во избежание всяких случайностей машины несли тонну питьевой воды), потому что дальше, на протяжении свыше двухсот километров, не предвиделось сколько-нибудь сносных колодцев.
На следующее утро мы направились к северному концу ущелья. Там роща одинаковых по возрасту и величине тополей дружно поднимала свои ветви, сплетая их вверху, как руки, для совместной борьбы против напора дикого и злобного ветра Заалтайской Гоби. Ущелье широко раскрывалось, разбегаясь бесчисленными промоинами. Огромными ступенями горы опускались к впадине Нарин-Хуху-Гоби („Узкая Синяя Гоби“). Эта впадина — одна из самых глубоких в Гобийской Монголии с абсолютной высотой семьсот метров. Мы рассчитывали найти здесь поздние геологические отложения, которые рассказали бы нам о последних этапах существования азиатской суши, — например, о верхнетретичной эпохе.
Мы спускались и спускались вниз, навстречу сильному ветру. Тут произошло несчастье. На одной из остановок ко мне подошел Вылежанин и сообщил, что в моторе „Волка“ прибывает масло. Обычно спокойный и насмешливый, сейчас Вылежанин был бледен и сильно волновался. Дело было плохо: значит, в картер машины поступает вода из пробитой прокладки блока. Действительно, масло сбилось в густую, комковатую пену. Мы вылили его, заменили свежим и продолжали спуск во впадину. Там, где мы предлагали остановиться для исследования и поисков костей, можно было разобрать мотор „Волка“. Спустя некоторое время мы уже стояли на плоском дне впадины. Только небольшими пятнами виднелась редкая низкая растительность на обширных полях черного щебня, сквозь который проглядывала предательская желтизна пухлой глины. Убого и пусто было здесь, на дне наших неоправдавшихся надежд. Никаких молодых отложений, только низкие размытые холмики палеозойских филлитов — черных сланцев с мощными кварцевыми жилами. Местами желтые блюдца такыров нарушали черное однообразие. Около пятнадцати километров мы проехали поперек Узкой Синей Гоби, когда увидели островок желтых обрывов. Хотя было уже совершенно ясно, что Нарин-Хуху-Гоби не годится для палеонтологов, все же мы должны были получить представление о характере пород этих, явно поздних, отложений. „Волка“ поставили на ремонт. „Дзерен“ повернул на запад, к северному борту впадины. Как ни шагали мы с Рождественским и знаменитым искателем Прониным по размывам тамошних желтых пород. — все наши поиски оказались бесплодными. По-видимому, мы имели дело с очень поздними отложениями из остатков перемытой коры выветривания.
У „Волка“ повреждение было хуже, чем я думал. Прокладка оказалась целой — следовательно, дал течь блок где-то внизу, может быть, в ничтожной раковине — дефекте отливки. Производить подобный ремонт здесь, посередине Заалтайской Гоби, на постоянном адском ветре мы не могли. Я решил, что „Волк“ будет по-прежнему следовать за „Дзереном“, меняя масло, как только оно собьется в комья. Машину во что бы то ни стало надо было вывести из этих недоступных дебрей поближе к населенному пункту или хотя бы к воде, даже если бы для этого и пришлось израсходовать весь наш запас масла. Ближе всего находился Баян-Ундур сомон — в четырехстах километрах к северу, в горах Монгольского Алтая. Проклиная ветер, мы собрали мотор. А ветер в Нарин-Хуху-Гоби действительно был особенный. С непостижимой настойчивостью он дул, нисколько не ослабевая и не усиливаясь, в течение целого дня. Что-то возмущало нас в этой равномерной и упорной силе ветра, укрыться от которого на плоской равнине было некуда.
ebooksa