Равнина неожиданно позеленела. Маленькие кустики растительности образовали причудливый узор на россыпях кусочков ярких голубых известняков. Большие куски чистейшего снежно-белого кварца — остатки размытых жил до одного метра в высоту — там и сям торчали на равнине ослепительно белыми столбиками и пирамидками. Слабый ветер нес резкий запах крупной кустарниковой полыни, и я подумал, что запахи разных мест в Гоби как-то соответствуют окружающему ландшафту. Мертвые равнины, как Нарин-Хуху-Гоби, насквозь продуваемые ветром, вовсе не имеют запаха. Панцирь черного щебня днем всегда издает запах нагретого солнцем камня; в саксаульных сухих руслах — душный застоявшийся воздух, припахивающий глиной; участки сухих русел и впадины, поросшие серебристой полынью, издают свежий ее запах. По пустынным местам с зарослями лука отчетливо пахнет чесноком, заросли тамариска в цвету чуть-чуть припахивают сиренью. Особенно приятны светлые пространства с дерисом и мелкой полынью, по которым ветер разносит бодрящий свежий запах, олицетворяющий воздух простора Монголии.
Мы остановились на ночлег у невысоких мраморных гор Сультэин-Захир („Знаменный Управитель“), по преданию, таящих огромную пещеру с мумиями и сокровищами индийского племени аджаров. Намнан Дорж и Рождественский ринулись на поиски пещеры и… конечно, ничего не нашли, хотя мелких пещерок в этих горах было без числа. Я не торопясь пошел на прогулку вдоль гор и скоро остановился восхищенный. Передо мной расстилалась широкая равнина, в центре которой стоял огромный массив Ихэ-Богдо. От горы протянулась полоса густо-лиловых облаков, под которыми чередовались оранжевые, золотые и серебристые полосы света. Дальше, над самой горой и левее ее, в чистое голубовато-серое небо уходили легкие сиреневые облака, прорезанные огненно-алой лентой, которая вскоре скрылась за горой. Тогда массив Ихэ-Богдо стал легким, контуры грозных скал утонули в мягкой дымке, густо-синей и тонкой наверху голубовато-серой и толстой внизу. С угасанием заката легкая дымка поднималась все выше, а над равниной легли особые гобийские сумерки. В вечерах Гоби есть замечательные полчаса, когда солнце почти угасло и только узкая его полоска еще видна над горами. Воздух становится очень прозрачен и в то же время как бы насквозь пронизан палево-голубым светом. Теней нет, все темное делается четким и как бы чугунным, далекое или светлое — легким, воздушным. Желтое становится бледно-малахитово-зеленым, зеленое — теплым светло-фиолетовым, белое приобретает сиреневый оттенок, а очень белое (кварцевые россыпи, например) — голубовато-серебряным. Пески сухих русел лежат бирюзовыми лентами. И все вокруг необычайно чисто, свежо, спокойно в этом удивительно мирном освещении, полном отрешенности и покоя. Утром горы закрыты дымкой, очертания их мягки и сглажены, в то время как на равнине видна каждая кочка и каждый камень. Днем, под высоким солнцем, равнина сглаживается и в потоках горячего пыльного воздуха приобретает мутную однообразную поверхность. Зато горы снимают утренние покрывала и выступают мельчайшими подробностями.
У холодных стен Монгольского Алтая мы отвыкли от страшной жары южных межгорных впадин. И сейчас, по мере приближения к ним, становилось все жарче и мы делались вялыми и туго соображающими. Древнее гобийское плоскогорье все еще продолжалось. Однообразные широтные гряды-хребтики высотой по сорок — пятьдесят метров были разделены плоскими впадинками. Гряды поросли ковыльком, и наши машины без всякого труда пересекали их поперек одну за другой, направляясь прямо на юг. Кое-где по сторонам высились группы островных гор со сглаженными округлыми формами.
У колодца Дзак-худук („Саксауловый колодец“) мы расстались с нашим искусным проводником. Здесь находилась юрта его родственников, а дальше, как он сказал, людей нет и ему трудно будет вернуться домой. Мы горячо поблагодарили умного и наблюдательного арата. Он действительно оказался знатоком местности.
Снова без проводника, по собственному усмотрению, мы двинулись на юг по веселым и твердым холмам, пока не добрались до довольно больших гор Баян-ула („Богатых“), окаймлявших с севера громадную межгорную впадину, названную нами Занэмэгэтинской позднее мы присвоили ей имя академика В. А. Обручева). Самая высокая островная группа этих гор, называвшаяся Ихэ-Баян-ула, угрюмо громоздила перед нами свои тяжкие оплывистые гранитные купола. Широкая сухая долина вела в глубь гор. Мы оглянулись в последний раз на синий маяк Ихэ-Богдо и направились в ущелье. Русло оказалось твердым, и мы скоро и быстро пересекли горный массив.
Перед нами, отделенные от нас огромной впадиной, встали знакомые кручи Алтан-улы, а левее — изученный до мельчайших подробностей зубчатый контур Нэмэгэту. Алтан-ула и Нэмэгэту казались отсюда очень высокими. Их фундаменты — бэли — поднимались над дном впадины на высоту, равную высоте всего хребта. Вдоль подножия Алтан-улы шел пояс красных обрывов и ущелий, скрывавшийся далеко на западе в свинцово-серой дымке, курившейся над песками Эхини-Цзулуганай („Луговые истоки“). Там могли таиться большие научные ценности. А здесь, с северной стороны котловины, прямо под носом наших машин был такой же лабиринт обрывов, оврагов и сухих русел. Он уходил на восток на добрых пятьдесят километров вдоль борта котловины. Общий тон пород тут не красный, а светло-желтый и серый, гораздо более напоминающий породы Эргиль-обо в Восточной Гоби. Это могло означать, что северный лабиринт состоит не из пород мелового возраста, а из более поздних — третичных. Однако для обследования его у нас не было времени.
Сейчас перед нами стояла другая, не менее трудная задача — найти в ущельях массива Нэмэгэту именно то сухое русло, которым мы пересекли хребет в 1946 году, направляясь из Нэмэгэтинской котловины в Ширэгин-Гашун. Отсюда, с севера, Нэмэгэту имел иной облик, и мы с Прониным, два гобийских ветерана, долго совещались, рассматривая в бинокль чугунно-серые кручи казавшегося неприступным хребта.
Со дна котловины наплывала оглушающая жара, внизу под нами, там, где просвечивали сквозь серую поросль саксаула желтые пески, крутились пыльные смерчи. Измученные жарой, мы решили устроить чаепитие „для прояснения мозгов“, как выразился Вылежанин, ехидно поглаживая свою раздвоенную профессорскую бороду. Внезапно с порывом сильного ветра налетел дождь. Мы забились под машину. Через несколько минут земля высохла, и тот же тяжелый зной, казалось, затопил все окружающее. Немного освоившись с жарой, мы двинулись дальше на восток по бэлю Баян-улы, стараясь не спускаться к центру котловины как можно дольше.
Поверхность бэля была усыпана сплошным, без единой травинки, покровом крупной гладкой гальки. Преобладала желтовато-белая кварцевая, смешанная с черной, лиловой, фиолетовой, красной, коричневой, зеленой — точно пестрая грубая мозаика. Обширная поверхность плато казалась россыпью крашеных пасхальных яиц. По этой незабываемой пестрой равнине там и сям были разбросаны светло-синие и голубые многогранники из полированной ветром очень твердой породы. Местность напоминала картины Билибина или Кустодиева в старорусском стиле. Так и хотелось увидеть богатыря или сказочную царевну на этом ярком праздничном ковре. А внизу, под обрывами, уныло стлалась жаркая котловина с вихрящимися столбами пыли, в которую приходилось спускаться нашим машинам.
Медленно, маневрируя по гребням отдельных хребтиков, мы понемногу съезжали вниз и в то же время упорно продвигались на восток. По нашим расчетам, следовало проехать не менее пятидесяти километров, чтобы оказаться напротив сквозного ущелья. Это был долгий путь в лабиринте крутых оврагов и сухих русел, заполненных рыхлыми песками. Иногда мы ныряли с крутых склонов так, что машина становилась чуть ли не вертикально. Как ни виляли мы по гребням увалов — все равно приходилось спускаться в сухие русла и пересекать их одно за другим. В одном русле обе машины завязли, и мы проехали только на досках, настилая их метр за метром пути. Спустившись в другое, опять засели и увидели, что ни вправо, ни влево пути нет — везде глубокий песок. Кроме шоферов, нас было всего пять человек, и я до сих пор не понимаю, как мы сумели втащить на руках обе наши трехтонки прямо на крутой откос песка. Это можно было сделать только с отчаяния. Но как раз отчаяния, насколько помню, и не было. Наоборот, мы, как обычно, смеялись и шутили. Брилев едва не уморил нас всех, с разбегу бросившись помочь машине, уже высоко поднявшейся на склон. „ЗИС“ грузно осел. Брилева отбросило назад. Он брякнулся в сухое русло, став на голову и потешно взбрыкнув ногами. Вылежанин чуть не вывалился из раскрытой кабины — управляя машиной, он следил за задними колесами и видел все происшедшее.
Как бы то ни было, мы пересекли русло, спустились еще ниже и очутились на краю бэля. Высокие кусты саксаула как часовые окружили нас. Мы находились близко от дна котловины, но уже значительно продвинулись на восток, оказавшись напротив восточного окончания Алтан-улы.
Настала удивительно жаркая ночь. Измученные жарой и лошадиной работой по вытаскиванию машин, мы долго лежали нагишом на своих постелях, пока отдышались настолько, чтобы уснуть.
Зловещий рассвет разбудил меня. На западе от песков поднимались косые столбы отраженного мутного света. Мохнатые серые облака, драными клочьями свисавшие вниз, были освещены красным огнем зари. Налево виднелась необычайно крутая бледная радуга углом, а не дугой, как обычно. Подобной радуги я не видел никогда за все свои скитания и не слыхал о таком явлении. Впереди расстилалось море саксаула. Наступил решающий день — сегодня нужно было пройти в Нэмэгэтинскую котловину.
Снова мы с Прониным перебирали приметы и наконец решили, что ущелье находится не между Нэмэгэту и Алтан-улой, а восточнее, прямо в серых стенах массива Нэмэгэту. Как оказалось впоследствии, мы были правы. По невысокой гряде, протянувшейся по дну котловины, мы устремились на восток. Утренний ветер дул с востока, и это помогло нам увидеть редкостнейшее зрелище. Наша машина с разгона перевалила через довольно высокий холм. Внезапно Пронин затормозил. Прямо перед нами, в шестидесяти шагах, застыл маленький табун диких лошадей. Животные стояли не шелохнувшись, их напряженные тела казались отлитыми из бронзы. Правее, отдельно от табуна, вытянув шею и широко раздув ноздри, смотрел на машину вожак-жеребец. Видение продолжалось не более одной секунды. Повинуясь какому-то сигналу вожака, табун исчез за ближайшим холмом так быстро, что я не успел ни пересчитать лошадей, ни даже рассмотреть их как следует. Последнее, что я увидел, был развевающийся хвост жеребца и его повернутая назад голова с белой полоской оскаленных зубов… Подъехавшие на полминуты позже Рождественский с Вылежаниным уже ничего не увидели. Так судьба удостоила меня увидеть лошадей Пржевальского со столь близкого расстояния, с какого вряд ли кто из путешественников их видел.
Скоро мы достигли дна котловины. Тут выяснилось, что пугавшие нас пески на самом деле — безобидный желтый ковылек среди саксаула. По твердой щебнистой поверхности мы быстро проехали около пятнадцати километров и наткнулись на большую тропу, подошедшую откуда-то слева. Это и была та самая тропа, которую мы в Нэмэгэту считали Легин-гольской.
Крутой подъем прямиком на бэль — и мы против ущелья у края желанного сухого русла, отворачивавшего параллельно хребту на восток. Маленькие обо по обеим сторонам тропы, а также выложенные цветными камнями огромные знаки, вроде двух ножниц, соединенных концами, подтвердили верность пути. Позади, на севере, опять показался характерный профиль Ихэ-Богдо. День был пасмурен и прохладен, временами на минуту-другую побрызгивал дождь. Густой голубой туман спустился в Занэмэгэтинскую котловину с запада и протянулся длинным языком по ее дну на восток. Через каких-нибудь четверть часа мы доехали до знакомого заброшенного колодца. Отвесные скалистые стены полукилометровой высоты обступили нас. Кое-где на возвышенных участках сухого русла сохранились на гальке следы наших машин, прошедших здесь в 1946 году. Мы остановились, вылезли с Прониным из машины и сели покурить, предавшись на несколько минут милым сердцу воспоминаниям.
Вдруг с шумом посыпались камни. Мы оглянулись и увидели двух козерогов, медленно карабкавшихся по немыслимо крутой стене. Намнан Дорж схватил винтовку, тут же подбежал Рождественский. Потрясающий гром, многократно повторенный эхом, прокатился по горам. От гулких ударов пуль обрушились камни, но не козероги, которые скрылись невредимыми.
Сухое русло поднималось к югу и постепенно из твердого стало рыхлым. Это означало, что уклон уменьшился и недалеко вершина подъема. Направо отошло узкое ущелье с крутыми стенами из слюдистых сланцев. В ущелье жили вороны. Стая мрачных птиц приветствовала нас зловещими криками, гармонировавшими с угрюмой пропастью и хмурым небом над ней. Но мы повернули налево и скоро вышли на простор бэля. Машины все более удалялись от стены хребта, а высшая точка перевала еще не была достигнута. Как почти во всех гобийских хребтах, ущелье было эпигенетическим. Иными словами, вершина водораздела лежала вне самой высокой части хребта, и стекавшие с этой вершины воды прорезали насквозь постепенно поднимавшийся рядом молодой хребет. Это было серьезным доказательством того, что совсем недавно в Гоби преобладали возвышенности с пологими, мягкими формами, как в Хангае.
Насколько легко было пересечь хребет, настолько трудным оказалось преодоление водораздела на верхней части бэля. Глубокие русла, заваленные огромными камнями, преграждали путь, и мы долго блуждали между ними, пока наконец не выехали снова на тропу. Мы не узнали ее: утоптанный когда-то песок был разъезжен автомашинами. Не стоило труда догадаться, что здесь проложили дорогу для вывозки коллекций из Алтан-улы, с „Могилы Дракона“. Мы не повернули направо, на запад к Алтан-уле, а пошли вниз, в котловину, где должен был находиться Центральный лагерь.
Едва нас обступили бархатные красные холмы третичных отложений, как мы увидели палатки. Оказывается, лагерь сюда перевели из ущелий — поближе к Алтан-уле и к многоводному колодцу Ойдул-Худуку. В лагере давно услышали наши моторы, но не выходили встречать, так как думали, что это машины с Алтан-улы. И только когда мы, по обычаю, дали залп, тогда с приветственными воплями выскочили и запрыгали, радуясь, как дети, Лукьянова и Петрунин.
ebooksa