Мы видели огромные пустоши, гари, буреломы. Болота курились холодным паром. Тучи комаров и слепней звенели над землей. Целые участки леса были съедены гусеницей и заплетены паутиной.
Мы мечтали о том, чтобы у нашей Советской власти скорее дошли руки до этих запущенных мест и человек вмешался бы, наконец, в жизнь скудеющей здешней природы.
На одной лесной порубке, называвшейся «Казенной канавой», стояла старая изба-четырехстенка. Стояла она на берегу заросшего стрелолистом мелкого канала — той самой «Казенной канавы», по имени которой и называлась порубка.
Канал этот вырыли в шестидесятых годах прошлого века, хотели отвести воду из Великого болота, да, видно, просчитались: болото не высохло, а канава так и осталась, как память о неудачной работе губернских мелиораторов.
Летом в избе жили смолокуры — старик Василий и его внук, мальчик лет девяти, Тиша.
Однажды мы заночевали в избе у Василия. Дело шло к вечеру. Над порубкой висел сухой желтоватый туман. Между пней, пахнувших скипидаром, скакали с треском кузнечики. За мелколесьем садилось мутное солнце. В канаве шныряли мальки и пищали водяные крысы.
В избе было душно. На стене висела выцветшая литография «Взятие Зимнего дворца».
Мы принесли с собой сахару, сухарей, и Василий приказал Тише вздуть самовар.
За чаем Василий сказал, отирая рукавом пот со лба:
— От нашего занятия один толк: долголетнее существование. Мы, смолокуры, живем крепко. Потому что вся внутренность у нас просмоленная. Никакой болезни не допускает. Смолокура даже комар не берет. А ежели, конечно, посмотреть с птичьего полета, то какая это жизнь! Одна смола да уголь, пустошь да гарь!
— Да-а, пустошь! — повторил он и осторожно взял черными от смолы пальцами белоснежный кусок сахара. — Был глушняк — и есть глушняк! Вроде позабыло правительство про наши места.
— Черед не дошел, — заметил Тиша.
— Вот бы вызвали меня в Москву да расспросили, — ох, и рассказал бы я им! Ты бы мне это устроил, Аркадий Петрович. А? Чтобы съездить в Москву…
— Трудновато, — ответил Гайдар. — Это здесь ты отчаянный, А в Москве из тебя слова не вытянешь.
— Вот и нет! — возразил Тиша. — Дед у нас ужас какой смелый.
— А ведь верно! — закричал Василий. — Верно, Тишка, разрази тебя громом!
— А чего бы ты в Москве рассказал? — спросил Гайдар.
— Перво-наперво про леса. Какие это леса, мать честная! Закатились во все стороны за самый окоем. К вечеру подымись на бугор, взгляни, как туманы над ними струятся, — сердце замрет. Но что-то, замечаю, многовато стало сухостоя в лесу. Трухи — целые навалы! От трухи всякий червь-паразит заводится и дерево точит. А озера! Черным дубом завалены. Некуда донку закинуть — враз порвешь. И стоят в тех дубовых корягах, как разбойники в пещерах, темные окуни. Вот с этот поднос!
Василий показал на жестяной поднос под жалобно сипевшим самоваром.
— Торфа по болотам прямо бездонные! В реках — выхухоль, выдра, язь. Да что леса! Заливные луга на сотни километров вдоль Оки тянутся. Как зацветут — не надышишься. Однако и луга, как я примечаю, все меньше хорошей травы родят. Видать, стареют. Позарастали бурьяном, боярышником, лозой. Вот и пребывает наш край, как говорится, в пренебрежении. А ежели за него взяться, будет здесь золотая земля.