– Ты?
– Ну слава богу! – с облегчением выдохнул мужчина. – Не обознался. Думал, вдруг принял за тебя кого-то другого, какую-то местную испанку.
– Я похожа на испанку? – усмехнулась Нора и машинально, от волнения, завела за ухо светлую прядь.
– Нет, конечно. Но кто их знает, этих испанок! – пожал плечами мужчина, тоже, как и она, заметно волнуясь. – Надо же… Не думал, что мы когда-нибудь еще встретимся.
– А что ты тут делаешь?
– Ну… как что? Отдохнуть приехал. Поймать перед долгой русской зимой последнее, так сказать, тепло. А ты? Ты куда-то торопишься?
Стоя перед ним на расстоянии вытянутой руки, Нора чувствовала подзабытый запах одеколона, обрушивший на нее лавину воспоминаний, от которых вдруг закружилась голова, кровь оглушительно запульсировала в висках, а на щеки выплеснулся предательский румянец. Ей бы отойти от него на шаг, на один спасительный шаг, чтобы не чувствовать аромата, который швырнул ее в прошлое, будто волна о камень хлипкую шлюпку. Но ноги вдруг так ослабели, что, сделай она хоть малейшее движение – глядишь, потеряет равновесие. Оказывается, она не до конца отсекла прошлое. Или, может, это просто фантомные чувства, как фантомная боль? А он хорош, все так же хорош, как и тогда, шесть лет назад, когда они в последний раз увиделись. А может, даже красивее. По-прежнему держит себя в отличной форме, все так же прищуривает каре-зеленые глаза и небрежным движением смахивает со лба темную прядь. И улыбка – улыбка тоже прежняя, та, которой он когда-то позвал ее, и она пошла не раздумывая. Как пошла бы и сейчас, под наваждением прошлого. Кто-то, проходя мимо, случайно задел Нору, и она, очнувшись от этого толчка, с благодарностью во взгляде оглянулась вслед невнимательному прохожему.
– Да, тороплюсь. На работу, – ответила она торопливо, спохватившись, что ее молчание затянулось.
– Работаешь в той же компании, которая тебя тогда позвала?
– Уже нет. Перешла в другую.
– Понятно, – протянул мужчина и, сунув загорелые руки в карманы светло-синих джинсов, качнулся с пяток на носки и обратно. – Жаль, что торопишься. Пригласил бы тебя позавтракать вместе. А потом гулять.
– Я заканчиваю в четыре, – ответила Нора, прежде чем успела обдумать ответ. Этот запах одеколона, вызвав в памяти ассоциации, сотворил с ней страшную шутку. Так нельзя. Нельзя идти на поводу у воспоминаний!
А мужчина, будто поняв, что она, спохватившись, собирается отказаться от встречи, торопливо завершил разговор:
– Отлично! В четыре я заеду за тобой куда скажешь. Возьму машину напрокат.
– По Барселоне лучше гулять пешком.
– Как скажешь. Знаешь… – произнес он после паузы, – а я хотел тебя встретить. Летел в самолете и думал о тебе. Видимо, мое желание оказалось таким громким, что его услышали.
– Это просто в небе слышимость куда лучше, чем на земле, – пошутила Нора, и мужчина улыбнулся:
– Возможно.
Они попрощались и разошлись в разные стороны, чтобы в четыре вновь встретиться. Нора, находясь в эфире воспоминаний, поднялась по ступеням автобуса и, уже заняв место у окна, поняла, что улыбается и выглядывает в толпе спину того, кто неожиданно прилетел из ее прошлого в настоящее. Но она одернула себя: прошлое оказалось отсечено не только границами и морем, но и ее поступком, за который она поплатилась. Это был ее выбор – отказаться от Сергея, от их ребенка и улететь в другую страну, где она, хоть и не желала этого признавать, так и не нашла себя.
Время в этот день в офисе одновременно и тянулось, и летело стрелой, будто вдруг разделилось на два измерения, в которых Нора существовала одновременно. В одном она поглядывала на часы и отмечала, что цифры меняются так неторопливо, будто минута стала равна десяти. В другом же, наоборот, дела спорились, письма печатались с невероятным вдохновением, и во всей этой круговерти душа пела и наполнялась светом, будто не повседневную работу Нора выполняла, а готовилась к празднику. Эти два измерения накладывались друг на друга и почти совпадали, как снятый на кальку рисунок с оригиналом. Но стоило Норе в очередной раз бросить взгляд на часы, надеясь, что в делах пронесся еще час, и увидеть, что на самом деле всего треть, – и два рисунка опять расходились в линиях, а время распадалось на измерения. Может, все дело было в том, что утренняя встреча напитала вдохновением, с которым работалось едва ли не втрое быстрее, но эффект замершего времени усугублялся ожиданием часа Х. Ведь всем известно, что, если смотреть на часовые стрелки, они перестают двигаться.