Он переглянулся с женщиной, которая уже протягивала ему рисунок, сделанный дочерью для солдата.
— Чем же вы занимаетесь теперь, Томас? — между делом спросила Далия.
— Я офицер полиции, — ответил Гуччи.
Радость испарилась в один миг с лица Алессы, она превратилась в многострадалицу с удрученным ангельским лицом.
— Жаль, что ты не мой папа… — произнесла девочка. — Ты бы меня защитил.
— От чего? — распахнув глаза в горьком потрясении, сраженный наповал этим самым главным откровением нелегкого дня, вопросил Томас.
Но ответа не последовало. Далия распрощалась с ним, сдержанно немногословно поблагодарив за проведенное вместе время и, уходя, заставила дочь помахать рукой человеку, который так и остался стоять у ворот пустеющего парка аттракционов. Черная свеча еще долго горела в сумерках, а рядом с ней, оглядываясь назад, безмолвно тянулась за спасением к мужественному офицеру юная обреченная душа.
Гуччи еще раз посмотрел на рисунок Алессы. Невеселая маленькая девочка, держащая за руку солдата, была так похожа на нее саму. И маки здесь тем более не значили ничего хорошего, как теперь казалось Томасу. Он сложил листок бумаги вдвое и собрался вложить его в сборник Бодлера, но, открыв книгу, обнаружил, что кто-то отменил несколько стихотворений, подчеркнув названия и поставив возле них цифры. Полицейский мог бы поклясться, что еще утром никаких пометок в книге не было.
Дальше читать стало сложно — темнота катастрофически быстро сгущалась. Гуччи оторвал взгляд от книжных страниц и снова оказался ошеломлен происходящим — тьма буквально наступала, выползала из-за озера вязким, как сгусток крови, чернеющим багрянцем, разливалась по синеве вечернего неба, глотая первые звезды и изменяя все на своем пути, превращая еще недавно оживший город в опаленные руины. Парк «Лейксайд» вскоре постигла та же участь — цвета его померкли, краска облезла с проржавевших каркасов подобно мертвой коже, и теперь это место ничем не напоминало о развлечениях и, скорее, вызывало ассоциации с орудиями пыток инквизиции. Ужас геенны обрел полную силу, когда офицер разглядел, что на черном многослойном металлическом кольце колеса обозрения была распята тощая фигура с трупной измазанной кровью кожей. «Эта война не кончилась, — обреченно констатировал для себя Томас. — Если уже вступил — так идти до конца». Он шагнул под кровоточащую багровую арку, как с голой грудью на амбразуру. С ощущением невозврата и героического смирения распахнул он песочную камуфляжную крутку и вытащил из кобуры верный пистолет. Гуччи не мог знать, чем грозило прикованное к колесу грязными цепями человекоподобное существо, но намеревался поскорее его прикончить. Он твердо шел между окруженных огнем закопченных шатров, когда нечто жалобно загудело сиреной, глубоко царапнув изнутри больную голову. К своему удивлению Томас осознал, что выл тревожным набатом долговязый колесованный монстр с окровавленными по локоть закованными в цепи руками. Шею твари закрывал обрюзглый, раскрасневшийся, точно разросшееся надклювье возбужденного индюка, симметричный складчатый мешок кожи, свисающий из-под остроносого черного намордника, заколоченного вокруг ненормально маленькой, как для людских пропорций, головы. Сверху в металлический шлем монстра было вбито два прямоугольных штыря, так что ржавая пыточная маска делала его похожим на древнее египетское божество или не столь древнего, но также мифического Псоглавца. Языческо-загробная карикатура на распятие будила в душе Гуччи тревогу, как перед мучительным прозрением, вместе с неуютным чувством, приходящим в моменты невольной примерки на себя чужой боли, какое настигало при появлении туманных нелепых мыслей о том, вдруг все изуродованные тьмой ходячие трупы могли когда-то быть живыми реальными людьми. Однако углубиться в раздумья на этот счет сейчас офицер не имел права себе позволить — вой скованного чудовища не сулил неминуемую опасность. Из-за строений парка начала выползать призванная проклятым набатом свора — крупные псины с тонкими лапами и подтянутыми животами, наиболее близкие по силуэту к борзым, были слепы и голы, а розовая, обтягивающая кости и остатки мышц кожа их так блестела в свете огня, словно была обваренной. Лай вырывался из омерзительных гнилых пастей псов, подобно глубокому мокрому кашлю или предсмертным хрипам. Томас начал стрелять, и уродливые, мокнущие, как незаживающие язвы, собаки прыжками бросились на него, скача по трупам особей, что уже упали замертво, и срывая грязными когтями лоскуты кожи с их мореных тел. Целиться в бегущих во всю прыть тварей было не так просто, пришлось сдать позиции, и все же пара собакоподобных монстров настигла человека. Псы напрыгивали на Томаса, терзали кривыми желтыми зубами его куртку, он начинал чувствовать подступающую тошноту — из их пастей распространялся ядреный запах гноящихся ран. Вырвавшись из цепкой хватки, отделавшись порванным рукавом, Гуччи выхватил нож и рассек горло преследовавшей его псине. Ее слепой собрат увильнул от взмаха холодного оружия, попятился назад, уже не проявляя былую решительность в стремлении вцепиться в человеческую плоть. Томас безжалостно пристрелил его, но в этот миг сзади на него набросилось еще одно смердящее чудовище, впившееся грязными зубами в плотную ткань куртки где-то в области левой лопатки. Гуччи дернулся, пытаясь сбросить тварь с себя, но псина крепко держалась за свою жертву. Полисмен перебросил нож в руке, изменив хват, и нанес удар назад, почувствовав, как одежда становится мокрой от крови и вываливающихся внутренностей чудовищной собаки. Его передернуло от нахлынувшего отвращения. Труп твари упал на землю, однако Томас не успел вздохнуть с облегчением — воздух сотряс тяжелый удар и лязг, за которым последовал грохот металла. Обернувшись к источнику звука, офицер обнаружил, что колесованный псоглавец рывком освободился от своих цепей. Враг в наморднике припал к земле, подобно охотящемуся зверю. Он полз практически на четырех костлявых конечностях, если не считать того, что в окровавленной руке его был зажат длинный зазубренный по краям железный прут. Существо с трепещущим кровавым капюшоном кожи, чье тело было подобно телу изведенного узника концлагеря, сжалось, скрючилось, собралось в пружину, чтобы совершить единственный мощный хищничий прыжок, достаточный для того, чтобы оказаться перед Гуччи и занести над его головой тонкий исковерканный клинок. Томас увернулся от первой атаки и тут же вскинул пистолет, но палец напрасно давил на спуск — патроны кончились. Полицейский был вынужден сделать единственное, что оставалось в таком случае — он принялся бежать, лихорадочно петляя меж горящих шатров и проржавевших аттракционов. Болезненно тощий монстр снова съежился, готовясь к прыжку. Он сорвался с места, совершая молниеносный выпад зазубренным по всей длине плоским лезвием. Томас, шумно выдохнув, тоже бросился на противника. Это был отчаянный шаг — попытка намеренно упасть под занесенное оружие твари, рвануться вперед и всадить нож ей промеж ребер по самую рукоять, чтобы уже не позволить врагу уйти. Гуччи успешно скользнул вперед, проехавшись коленом по склизкой порыжевшей траве, и вогнал клинок в тело длиннообразого существа, но дальше случилось то, что не входило в план. Монстр сжал свое копье двумя запачканными кровью руками за спиной Томаса и рванул на себя, вдавив острие в спину человека и притиснув его к своей холодной выпирающей грудине. Противники застыли в смертельных объятиях. Офицер не мог представить, что могло произойти дальше, чем все это грозилось закончиться — оружие псоглавца было тупым, но держал добычу он с железной силой. Полисмен вытащил нож из груди существа в маске и начал остервенело наносить ему новые и новые глубокие колотые раны, в ответ на что монстр оглушительно взвыл ревуном и потянул заведенное за спину Гуччи лезвие на себя с чудовищной силой. Томас хрипло простонал, стиснув зубы — теперь он должен был опасаться того, что если ничего не изменить в ближайшую минуту, тварь вполне может еще одним рывком повредить ему позвоночник. Но роковые тиски сжимались слишком сильно. Полицейский попробовал порезать руку псоглавого чудища в области локтевого сгиба, но хватка от этого стала еще более крепкой, удушающей, свирепой. Никакого расстояния не было между телами врагов, и просунуть руку вперед для удара в область сердца было невозможно. Ждать же, что монстр устанет или решит отпустить добычу, было, скорее всего, бессмысленно, как и вообще неуместным всегда является вверение своей жизни воле рока в смертной схватке. Тревога бежала по спине, но полисмен не думал сдаваться. Гуччи опустил руку с ножом, отвел ее назад и надрезал запястье монстра. Он получил тот результат, на который рассчитывал — тварь приблизила раненую руку к телу и потянула на себя зазубренный прут, но теперь он впивался не в спину, а в подставленную руку человека. Томас поднял свободную руку, ухватился за шероховатую железную маску твари и, собрав все силы, подтянулся вверх. Резким движением, развернувшись, он высвободил из захвата руку с ножом, хотя при этом клинок монстра проехался по его оголенному предплечью, сдирая кожу до глубоких слоев и заставляя пролиться кровь. Однако Гуччи знал об этом риске. Важнее была цель. Обхватив голову чудовища и уперевшись подошвой в его оружие, не позволяя снова придавить себя лезвием, он всадил нож между двух плоских горбов выпирающих через кожу лопаток. Псоглавец снова взвыл, заваливаясь на землю, но теперь для него все было кончено. Тяжело дыша, чувствуя тупую боль в спине и грудине, Томас выкарабкался из-под расставившего острые косные выступы трупа. Рваный рукав открывал на правом предплечье вышедшего из боя мужчины глубокую счесанную рану, определенно загрязненную и потому опасную, но все, чем офицер смог сейчас себе помочь, это перевязать руку небесно-голубым шейным платком миротворца. Перепачканную куртку хотелось теперь вовсе выбросить, если бы была возможность сложить куда-нибудь все, что хранилось в ее карманах.
Офицер Гуччи еще раз взглянул на поверженное создание тьмы. Оно имело знак на левом плече — словно вытатуированное или выжженное на коже изображение пирамиды. Но рядом было еще несколько слабо заметных линий. «Я помню эту пирамиду! — сердце Томаса сжалось до боли и шало забилось, точно в испуге. — Роберт! Это невозможно… Роберт, что с нами стало?!». Многие сослуживцы Гуччи на память вытатуировали на своих плечах, груди или спине три знаменитых египетских пирамиды. Но Кэмпбелл не хотел так. На эскизе, сделанным для него другом в один из первых дней службы, возле единственной пирамиды стоял древний бог смерти Анубис. Пирамиду Роберт наколоть успел, но его татуировка так и осталась незаконченной. Почему он не смог сделать этого за девяносто дней? Теперь Томас должен был вспомнить.
Гуччи был наивен — непристойно наивен как для человека, связывающего свою жизнь с армией — потому что был убежден, что после миротворческой мисси и сможет почувствовать себя гражданином всего мира. Мирного мира. Не так много его земляков входило в контингент ООН в Египте, и знакомство с Робертом Кэмпбеллом из Брэхамса стало крупной неожиданностью. Роберт был человеком совсем иной мотивации, происходящим из семьи военных. Его отец начинал свою карьеру в Корее, дослужился до майора, но сгинул в разгар Вьетнамской войны. Естественно, семье Кэмпбеллов, оставшейся без кормильца, совершенно не хотелось, чтобы Роберт отправился вслед за отцом в пылающую Азию. Но экзотики парню хотелось, и так он благодаря заслуживающему уважения упорству оказался в Исмаилии. Чего ждал он от миссии миротворцев на Ближнем Востоке, Гуччи не знал, но видел, что Кэмпбелл не испытал разочарования, когда вместо налаживания мира пришлось ввязаться в настоящую войну с силами Египта и Сирии, чтобы вернуть Израилю занятые ими территории. Роберту нравилась горячка боя, он хотел испытывать себя в настоящих сражениях. Его место было не в мире, а на войне.
Разница во взглядах не помешала Томасу общаться с Робертом дальше. Кэмпбелл отнюдь не был глуп, не был одним из деградантов морально разлагающейся армии. И, кроме прочего, этому солдату были знакомы понятия чести и верности, как и принцип «сделай или умри». Война Судного дня отчетливо показала, кто есть кто, буквально содрала кожу со всех, волей рока в нее вовлеченных. У правоверных был давно наточен сильно ноющий зуб на всякого, кто носил на рукаве звездно-полосатый флаг, пусть даже на голове его была голубая каска. Ни для кого там не являлось тайной, что США поддерживают Израиль, и арабский мир осатанело ненавидел выходцев из страны, лезущий не в свое дело. До определенной черты Гуччи мог их понять. Черту провело боевое ранение и трехдневный плен, которого хватило на всю жизнь.
Томас пришел в себя в темном помещении с таким количеством пыли и дыма в воздухе, что после вдоха она буквально ощущалась вкусом земли на языке. У него нестерпимо болела голова, мир перед глазами дрожал и иногда просто проваливался в черноту. С ним говорили — предлагали окончательно выбрать сторону, выбрать ее правильно и начать убивать неверных. Гуччи отказался, на грани потери сознания качая тяжелой распухшей головой, не способный произнести ни слова. Тогда его схватили за клейкие от крови волосы на затылке, силой подняли его голову и заставили смотреть. Двоих его боевых товарищей со звериной жестокостью умерщвляли у него на глазах, приговаривая, что то же самое ожидает его, если он не изменит своих убеждений. «Это проклятое дежавю… — вспоминал теперь Томас, когда страшное озарение со всей силы било его под дых. — Как кошмарный сон… Но это было! Это с ними сделали! Зачем, дьявол, зачем? Почему я вспомнил?!».
Однако это была не последняя боль прозрения. Миротворец Гуччи избежал тогда мучительной, бесчеловечной смерти, потому что за ним пришли свои. Пришел Кэмпбелл. Томас тогда потерял сознание, измученный ранением, потерей крови и психологическим шоком. Ясное сознание вернулось к нему лишь в госпитале Исмаилии. Однако теперь это был еще вопрос, насколько тогда оно было ясным. Гуччи был убежден, что Роберт был ранен, но оправился, и вместе с ним отбыл свои девяносто дней, хотя Томас сам видел, как в Кэмпбелла стреляли, как его тело грузили в вертолет и как медик, склонившись над ним, только недвусмысленно качал головой. Из-за ранения или же острого нежелания принимать реальность, Гуччи забыл все это и думал, что Роберт Кэмпбелл выжил, вернулся на службу, а по истечении контракта улетел домой в Брэхамс. Как смотрел бы теперь Томас в глаза его семье, если все же приехал бы в Брэхамс на День Ветеранов, что чувствовал бы, придя на могилу к своему освободителю, спасшего его жизнь ценой своей! И теперь Гуччи, побывавший в плену, пусть и не сотрудничавший с противником ни под каким страхом, имел больше наград, чем герой Кэмпбелл, среди которых, правда, по достоинству была позорная Медаль военнопленного, учрежденная не так давно, после многолетних небеспочвенных споров. Однако с нею все было куда честнее, чем без нее. Как и с божеством смерти, в подобии которого воплотилось искаженное воспоминание о Роберте — распятом, добровольно принесенным в жертву долгу. И лишенным зрения, не сумевшим или же не успевшим увидеть суть. И в этом Кэмпбелл был не одинок.
«Как можно быть таким слепым?! — корил себя вернувшийся к горькой памяти Томас. — Значит, практически девяносто дней жить в иллюзии! Чуть ли не испытывать галлюцинации! Как этого можно было не заметить? Как они все это допустили?… — он задумался, пытаясь собрать все скопившиеся домыслы, воспоминания и знания воедино: — Наверное, так было нужно. Чтобы я прошел, чтобы я вернулся и чтобы я был здесь, чтобы я вспоминал это, чтобы я что-то понимал. Что еще я должен понять?». С ним теперь случилось то, чего он ждал — нарыв накопленной, законсервированной в недоступном сознанию месте боли вскрылся. С выходящим из него экссудатом памяти плавно гасли, становились терпимыми мучения, и возвращалась способность мыслить и готовность действовать. Полицейский вновь достал книгу Бодлера из кармана подранной куртки и пересмотрел отмеченные неведомой рукой стихи:
ebooksa