Все цветы Парижа

– Что это такое? – спросила она и, наклонившись, подняла ее с пола и рассмотрела. – Это… изюм?

– Я не знаю.

– Да, изюм. Как он попал сюда?

– Представления не имею.

– Я использую изюм, только когда добавляю его в мюсли господина Курта, но он не просил у меня мюсли уже несколько месяцев. – Она подозрительно прищурилась, глядя на меня. – Ты украла его из моей кухни?

– Нет, – ответила я. – Конечно, нет.

Но все равно она сообщила вечером Рейнхарду про инцидент с изюмом. После этого он снял ремень и отхлестал меня.

– Воровка, – орал он. – Сколько ты взяла изюмин? Сколько? Получай по удару за каждую изюмину.

Я умоляла его перестать, но он не унимался, пока я не упала на пол. Вся моя спина была в синяках и кровавых рубцах. Мадам Гюэ не извинилась, но принесла мне в спальню мешочек со льдом. После этого у меня появилось ощущение, что между нами что-то переменилось. Хоть я никогда ей не доверяла, мне хотелось думать, что лед в ее сердце начал таять.

Наступило и прошло Рождество, буднично, как любой другой день. Снега не было, но по оконному стеклу хлестал ледяной дождь. Не было ни подарков для дочки, ни папиной халы, горячей, прямо из духовки. Рейнхард отбыл рано утром на юг, и это стало, впрочем, самым лучшим подарком.

Январь переполз в февраль, мы с Кози держались изо всех сил. В марте я узнала от Рейнхарда, что союзники потеряли контроль над Европой, и мы приуныли. Хотя человеческий дух способен выдержать что угодно, он не может жить без надежды, но наши резервы надежды стремительно таяли.

Я видел это по глазам дочки. Из веселого приключения ее жизнь превратилась в угрюмое разочарование, утомительный лабиринт, конца которому не было видно. Если я поздно ночью, вытерпев жестокость Рейнхарда, глядела с тоской из окна на мощенные булыжником улицы и мечтала о быстром избавлении от боли, то Кози решилась на собственную стратегию. Как-то днем, за считаные минуты до того, как Рейнхард, всегда пунктуальный в отношении ужина, должен был вернуться домой, она выскочила в коридор и встала, глядя на меня с вызовом. К счастью, мадам Гюэ хлопотала на кухне, и я успела втащить дочку в спальню.

– Вдруг они увидят тебя? – со слезами на глазах упрекнула я Кози.

Ее щеки, прежде розовые, сделались пепельно-серыми за эти месяцы.

– Ну и что? – воскликнула она. – Может, они прогонят меня! Все будет лучше, чем сидеть в этой комнате.

Слезы жгли мне глаза при виде страданий моей дочки. Я заметила, с какой тоской она глядела на птиц, летавших за окном, как завидовала их свободе.

– Моя милая девочка, – сказала я, присев рядом с ней на корточки. – Я знаю, ты страдаешь, и меня это ужасно огорчает. Но поверь мне, все может стать гораздо, гораздо хуже, чем ты можешь себе представить.

Она кивнула, грустно уставившись в угол комнаты, а я взяла ее за подбородок и заглянула ей в глаза.

– Не улетай, маленькая птичка, – прошептала я сквозь слезы. – Тебе сейчас тяжело, но когда-нибудь ты снова полетишь. Я обещаю тебе.

Ее слабой улыбки оказалось достаточно, чтобы укрепить во мне надежду, и я с облегчением проводила ее в темную комнатку под полом. Между тем меня терзала ужасная тайна, которую я хранила уже несколько месяцев. Я была беременна и скоро уже не смогу это скрывать.