Вьюрки

– Вернулось твое пугало. Красивое такое, принарядилось… Я его сломала и закопала. И чтоб больше никаких контактов, понял?

– Понял, – и Никита снова ее погладил.

– Павлов, – нахмурилась Катя. – Вот тебе обязательно дружбу всяким таким портить?

Но Никите отчего-то вдруг показалось, что именно всяким таким и можно разорвать крученую красную нить, уничтожить трудноуловимую Катину связь с тем пугающим миром, где водились безглазый леший, горящая Полудница, подменыши-людоеды… Чтобы она стала обыкновенной женщиной, которую он, обыкновенный мужчина, хочет. И он решил, что да, обязательно. Наверное, Катя тоже это почувствовала, потому что она сама, продолжая ворчать, протянула руки, прижалась к нему. Она оказалась горячей со сна, совсем худой, с кожей суховатой и гладкой, как бумага, которую он все боялся поранить случайно, порвать кое-как подстриженными ногтями.

Катя проснулась, когда уже стемнело, и тут же почувствовала к посапывающему рядом Никите неприязнь, обильно приправленную стыдом. Стало так неловко, и вспомнилось, что вовсе он не красавец и умом нельзя сказать, что блещет, и руки у него слишком длинные. А главное – он же пьет. Катин папа тоже любил выпить, иногда, но крепко – ведь пришлось же ей как-то, совсем еще маленькой, тащить его в дачу на собственном горбу. Даже пьяный папа становился чужим и противным, а тут – целый Павлов, известный всем Вьюркам пьяница и лоботряс. Симпатия к Никите улетучивалась так стремительно, что даже запах его казался теперь неприятным. Говорила же, что не надо все портить. И не ему первому говорила, с тем же результатом – ну не понимают мужики таких вещей. Ведь если являешься стороной принимающей, а не проникающей, все гораздо сложнее…

Катя потихоньку включила фонарик, направила его на окно и подползла к подоконнику, чтобы посмотреться в уцелевший кусок стекла. Ну, так и есть – вся растрепанная, одна щека опухла, морщинки проступили. Еще не хватало, чтобы все испортивший неудачник Павлов проснулся и увидел ее такой. Катя яростно потерла отечную щеку, зажала в зубах резинку для волос и стала заплетать косу, чтобы снова лечь спать и проснуться уже в более приличном виде.

Ночные бабочки белыми пятнами мелькали в тусклом свете фонарика, стукались о стекло, не догадываясь его облететь. Катя позевывала. Одна бабочка, крупная, все вилась в отдалении, а потом решилась наконец приблизиться, надвинулась на кусок стекла и внезапно закрыла его целиком. Теперь Катя видела свое отражение не на темном фоне, а на белом, с черными пятнами, в которых она после секундного замешательства опознала гротескные черты лица: размазанные глаза на разном уровне, широченный рот, к которому были пририсованы клыки, какой-то ржавый штырь вместо носа.

С той стороны в окно смотрело воскресшее и преображенное пугало, буравя Катю угольно-черными кляксами глаз. Лицо, изображенное на старой наволочке, получилось необыкновенно свирепым. Катя вспомнила, как собственноручно вытряхивала из этой наволочки опилки, землю с комьями мягкого мха. Теперь щека и лоб у пугала были разорваны, и оттуда торчала грязная, мокрая трава.

Катя вскочила, сжимая в руке фонарик, и пугало тоже выпрямилось, заслонив собой все окно. Оно воссоздало себя совершенно другим, и почти ничего человекообразного в его облике не осталось. Голова переместилась куда-то на грудь, конечностей стало гораздо больше, уходила во мрак длинная ломаная спина…

А еще пугало вооружилось. Оно обзавелось многочисленными шипами из гвоздей, заточенных велосипедных спиц и просто каких-то штырей. В дело пошли даже металлические крышечки от бутылок, которыми земля вокруг заброшенной дачи была буквально усыпана. Теперь они были глубоко вбиты в его деревянное тело, так что снаружи остались только острые края, расплющенные и чем-то заточенные. Катя явственно представила себе – чирк, и расходится нежная человечья кожа… Шипы и лезвия были везде – они драконьими когтями поблескивали на многочисленных то ли руках, то ли ногах пугала, топорщились вдоль казавшейся бесконечной спины, железным нимбом окружали свежеобретенное лицо. И на острия, из которых состоял нимб, были насажены те самые птичьи головы.

Пугало, не сводя с Кати нарисованного взгляда, двинулось вперед, звякнув остатками оконного стекла, но тут же отпрянуло. А Катя, чувствуя, как все внутри стынет от ледяного ужаса, протянула к нему трясущуюся руку:

– Стой. Прости меня. Я не трону…

Пугало застыло на месте, подергивая головой и изгибая свою чудовищную сороконожью спину. Оно как будто тоже боялось. А Катя вспоминала, как рубила его топором, рвала на части кургузое пальтишко.

– Поговори, – все бабушкины словечки разом вылетели из головы, да и не знала Катя, как нужно обращаться ко «всяким, у которых своего тела нет». – Поговори со мной. Что вам нужно? Зачем пришли? Кто вы?

И на всю дачу загремела вдруг электронная мелодия – старенький телефон полз по полу, жужжа и играя «К Элизе» Бетховена. От звонка проснулся Никита, подскочил, испуганно охнув. Катя, не оборачиваясь, замахала на него руками, пытаясь одновременно призвать к тишине и указать на телефон. У Никиты глаза на лоб полезли, когда он увидел пугало за окном, но все-таки он сообразил, схватил телефон и после секундного колебания поднес его к уху. И сдавленный, полностью лишенный дыхания голос просипел из трубки так громко, что Катя тоже услышала:

– Сос-с-седи… – а потом вдруг затараторил, меняя тембры и интонации: – Убили, убили, убили, убили!..

И пугало исчезло в темноте, послышался шум и треск веток. В трубке тоже затрещало, а потом дико, тоскливо завыло, и Никита, окончательно проснувшись и испугавшись до полусмерти, отшвырнул телефон подальше.

– Держи его! – отчаянно крикнула Катя и, схватив подвернувшуюся под руку палку, вылетела за дверь. Никита с топором наперевес рванул следом, а в ушах у него по-прежнему шипел полный яростной, неизбывной обиды голос: «Убили, убили!..»

Невероятно длинное, похожее на шагающую кинетическую скульптуру пугало металось по ночной улице, ломая кусты и с грохотом ударяясь о заборы. Когда Кате удалось наконец догнать его, она вцепилась в одну из деревянных ног и с отвращением почувствовала, как та движется, почти пульсирует под ее пальцами. Пугало с легкостью отшвырнуло ее, распластало на потрескавшемся асфальте и нависло сверху. От матерчатого лица с перекошенным ртом по-прежнему пахло мышами и пылью. Катя зажмурилась – скорее даже не от страха, а просто чтобы не видеть этой нарисованной углем свирепой боли, этих ран-прорех на щеке и на лбу, – но тут раздался глухой удар топора, и пугало ее отпустило. Это Никита рубанул его по спине, лишив сразу трети многолапого тела. Отсеченная часть скатилась в канаву и забилась там исполинским полураздавленным пауком. Пугало ринулось к Никите, но снова налетело на топор и попятилось. Сзади была ограда чьего-то участка. Катя крикнула, что надо отрубить голову – хотя вовсе не была уверена в том, что даже после этого пугало остановится, – но было уже поздно. Молчаливое чудовище вздыбилось во весь оставшийся рост, ухватилось за забор и перекинуло извивающееся тело на другую сторону.

Катя и Никита на секунду оцепенели, поняв, что сотворенный ими монстр идет к людям. Никита перемахнул через забор вслед за пугалом, а Кате не хватило сил и роста, и она бросилась искать калитку. Калитка оказалась заперта на замок, и пока она в отчаянии пыталась ее выломать, раздался звон стекла, в освещенной даче замелькали человеческие фигурки. Потом Никита крикнул: