Месма

— Какие там учебники и тетрадки! Душу ты мне всю вымотала, сколько я ночей из-за тебя не спала, сколько слёз в подушку выплакала! А тебе всё нипочём. Ну вот и сейчас: ждала тебя, ждала постылую… приехала наконец! И тут же уезжать! Мать должна тебя умолять. Дела у нее, видите ли: Владик и тот лучше — письмо хоть написал, а от тебя годами не дождёшься хотя бы записочки! Бессовестная…

— Мама! — строго воскликнула Галя. — Прекрати уже: я ведь не ругаться к тебе приехала! Или ты хочешь, чтоб и я тут пред тобой свои обиды вспоминать начала?

— А ты меня не стращай! — закричала Антонина пьяным голосом. — Нету у тебя никаких на меня обид, ясно? Ни-ка-ких… Я тебя родила, я тебя вырастила, я тебя воспитала… Какие к чёрту могут быть у тебя обиды?! Да как же у тебя язык-то поворачивается… супротив матери родной…

Антонину прорвало. Спиртное развязало язык, всколыхнуло память, разбередило душу, извлекло из потайных и тёмных уголков этой памяти, казалось бы, давно уже забытые обиды и недоразумения. Она начала подробно и обстоятельно излагать свои многолетней давности претензии. Антонина упивалась своими воспоминаниями, прямо-таки купалась в безбрежной жалости к себе, и по ее словам выходило, что Галка-то была для нее настоящим проклятием, этаким тираном, который и загубил Антонине всю ее молодость и всю ее жизнь… Все эти горькие излияния Галке приходилось и раньше выслушивать множество раз по всякому поводу, а порой и без повода. И теперь на лице ее отражалась невообразимая скука. Она, вероятно, давно пожалела уже, что приехала сюда. Лучше бы вообще не появлялась…

Антонина наконец замолчала — просто потому, что выбилась из сил. Она дышала так, будто ей не хватало воздуха — шумно, с хрипом.

— Так это у меня нет на тебя обид? — мрачно спросила Галя. — И это не ты хотела аборт сделать, когда мною забеременела?

— Чего?.. — Антонина вылупила на дочь помутневшие глаза.

— Да ничего… Ты ведь хотела аборт сделать, разве не так? Твой муж Владимир, то бишь мой отец, отговаривал тебя и так, и этак. Но ты не слушала. Тебе надо было от меня избавиться. И спасло меня лишь одно: время было послевоенное, аборты были запрещены. Ни один врач этого бы не сделал. И чтобы от меня избавиться, тебе надо было к подпольному коновалу идти. А ты боялась! Жуть, как боялась. Не за меня, естественно, а за себя, драгоценную. А ну как ненароком прирежут… помнишь?

— Ч-чёрт… ты откуда это знаешь? — тупо переспросила Антонина.

— Откуда? А что — это имеет какое-то значение?

— И ты теперь родную мать попрекать этим станешь? Дело прошлое, дело давнее… Да, хотела! Но потом-то… потом я ведь всю жизнь на тебя положила!

— Положила! — Галя зловеще усмехнулась. — Так положила, что меня прокляли вместе с тобой. Тебя-то, понятное дело, за какие-то давние твои тяжкие грехи, а меня-то, малышку-несмышлёныша за что? Может, хоть сейчас пояснишь?

— Ничего я тебе, соплячке, пояснять не буду! — упрямо выкрикнула дочери в лицо Антонина. — Право такое имею, ясно?

Антонина потянулась к бутылке. Однако Галя крепко ухватилась рукой за горлышко ёмкости, словно собиралась ее задушить.

— Хватит! — резко воскликнула она. — Нечего тут напиваться вдрызг передо мной. Коли захочешь, так напьёшься, когда я уеду! Немного уже осталось, потерпи.

— Тебе мать ни капельки не жалко… — пробормотала Антонина плаксиво. — Жестокая ты… Как лютый зверь, жестокая.

— Зато ты меня так уж жалела! — едко отозвалась Галка. — Всю мою жизнь жалела, жалела… И теперь, наверное, всё еще жалеешь.

Антонина тупо смотрела на гибкие пальцы дочери, крепко обхватившие горлышко бутылки. Ей стало ясно, что до водки ей уже никак не добраться.

— Ишь, ногтищи-то какие отрастила! — озлобленно процедила она. — Зачем такие? По деревьям лазить, что ли?

— Нет, не по деревьям, — сухо отвечала Галя. — Модно сейчас так.