Армагеддон. Книга 1

После убийства Рэя Бута сон его перестал быть сном. Он стал похож на непрерывный поток. Словно все, кого он знал, возвращались на сцену после спектакля, чтобы поклониться рукоплещущей публике. Руди Спаркмен, указывающий на листок бумаги: Ты — это белая страница. Его мать, постукивавшая пальцем по линиям и окружностям на другом листке бумаги: Здесь написано Ник Андрос, радость моя. Это ты. Джейн Бейкер, отвернувшаяся в сторону на подушке: Джонни, бедный мой Джонни. В его снах доктор Сомс снова и снова просил Джона Бейкера снять рубашку, и снова и снова Рэй Бут говорил: Держите его… сейчас я его вздую… сосунок ударил меня… держите его… В отличие от всех предыдущих снов в своей жизни, Нику не нужно было читать по губам. Он слышал, как люди говорят. Сны были удивительно явственными. Они бледнели по мере того, как боль в ноге подталкивала его к пробуждению. Когда он снова засыпал, он оказывался на возвышении. Под ним простиралась земля, как рельефная карта. Вокруг была пустыня, и звезды над головой сверкали с сумасшедшей яркостью. Рядом с ним был человек… нет, не человек, а лишь оболочка человека. Словно его очертания были изъяты из ткани реальности, и перед Ником стоял негатив человека, черная дыра в форме фигуры. И голос этой пустоты говорил: Все вокруг будет твоим, если ты падешь на колени и поклонишься мне. Ник тряс головой и хотел отступить от обрыва, опасаясь, что пустота протянет руки и столкнет его вниз.

Почему ты не говоришь? Почему ты только качаешь головой?

Во сне Ник делал жест, который ему столько раз приходилось делать наяву: прикладывал палец к губам и ладонь к горлу… а потом слышал свой собственный абсолютно ясный и довольно красивый голос: "Я не могу говорить. Я немой".

Но ты можешь. Можешь, если захочешь.

Страх Ника моментально сменялся удивлением и ликованием, и он протягивал руку, чтобы прикоснуться к человеку. Но дотронувшись до его плеча, рука леденела. Он отдергивал руку, замечая ледяные кристаллы на костяшках. И это приходило к нему. Он мог слышать. Голос темного человека, далекий крик вылетевшей на охоту ночной птицы, бесконечный стон ветра. Он вновь становился немым — от удивления. У мира появлялось новое измерение, о котором он никогда не подозревал. Он начинал слышать звуки. Он различал любой из них без чужих пояснений. Они были красивыми. Красивыми звуками. Он пробежал пальцами вверх и вниз по своей рубашке и удивился быстрому шепоту ногтей, прикасавшихся к хлопку.

Потом темный человек поворачивался к нему, и Ником овладевал ужас. Это создание, кем бы оно ни было, не совершало бесплатных чудес.

…если ты падешь на колени и поклонишься мне.

И Ник закрывал лицо руками, потому что он страстно желал все то, что темный человек показал ему с возвышения: города, женщин, сокровища, власть. Но больше всего ему хотелось слышать завораживающий звук прикосновения ногтей к рубашке, тиканье часов в пустом доме после полуночи и загадочный шум дождя.

Но он произносил слово Нет, и тогда им снова овладевал леденящий холод, и его толкали, и он падал вниз головой, беззвучно крича, низвергаясь в туманные глубины, в запах — кукурузы?

Да, кукурузы. Это был другой его сон, и оба сна соединялись в один, не образуя швов. Он был на кукурузном поле, на поле зеленой кукурузы. Пахло теплой землей, коровьим навозом и растущей зеленью. Он поднимался на ноги, и начинал идти вдоль ряда и немедленно останавливался, понимая, что может слышать мягкий шорох ветра в зеленых листьях, похожих на лезвия мечей… и что-то еще.

Музыку?

Да, какую-то музыку. И во сне он думал: "Так вот что они имели ввиду". Она раздавалась прямо перед ним, и он шел навстречу, желая узнать, откуда исходит последовательность этих прекрасных звуков — из того, что они называют "фортепьяно", или "трубой", или "виолончелью", или из какого-нибудь другого инструмента.

Горячий запах лета в ноздрях, нависающий синий свод над головой, прекрасные звуки. Никогда Ник не чувствовал себя счастливее, чем в этом сне. По мере того, как он приближался к источнику звуков, к музыке присоединялся голос — старческий, слегка невнятно произносящий слова, словно песня была жестковатым куском мяса. Словно под гипнозом, Ник шел ему навстречу.

"Я пришел в этот сад в одиночку И на розах сияла роса И услышал слова, что полны торжества Нам послали Его небеса В этой дивной стране Он подходит ко мне Говорит мне, что я его сын И тот рай, что найду я в волшебном саду Не знал., никогда… ни один".

Когда куплет кончался, Ник протискивался к началу ряда, и там, на небольшой лужайке, оказывалась хижина. Слева от нее стояла ржавая бочка для мусора, а справа висела старая шина, служившая качелями. Шина была подвешена к яблоне, искривленной, но покрытой зеленой листвой. Окна были распахнуты, и летний ветерок раздувал оборванные белые занавески. Со всех сторон домик был окружен кукурузой, ряды которой тянулись, на сколько хватало глаз. Только на север сквозь нее пролегала грязная дорога, уходившая к далекому горизонту. И тоща Ник понимал, где он находится — округ Полк, штат Небраска, к западу от Омахи и немного к северу от Оцеолы.

На крыльце сидела самая старая женщина Америки, негритянка с пушистыми белыми волосами. Она была очень худа, на ней было домашнее платье и очки. Она выглядела такой тонкой, что, казалось, летний ветерок мог подхватить ее и унести в высокое синее небо. А инструмент, на котором она играет (возможно, именно он-то и удерживает ее на земле), называется "гитара". Так вот как звучит гитара, неплохо, — думает Ник в своем сне. Он мог бы так простоять до конца дня, наблюдая за старой женщиной посреди кукурузных полей и слушая. Ее лицо испещрено миллионами морщинок, словно подробная географическая карта — по ее впалым щекам пролегают реки и каньоны, под подбородком идут горные кряжи, глубоко запали пещеры глаз.

Она снова начинает петь, аккомпанируя себе на старой гитаре:

"Ии-сус: придешь ли ты сюда?

Ооо, Ии-сус, придешь ли ты сюда?

Иисус, придешь ли ты сюда?