Мельмот

Альбина Горакова снова пожимает плечами, и Хелен даже завидует ее величественной бесцеремонности и непробиваемой самоуверенности. Квартирная хозяйка встает, с презрительным фырканьем бросает письмо на стол и медленно, что-то бурча себе под нос, ковыляет мимо Хелен к двери. Останавливается. Прислоняется к дверному косяку и, кокетливо приглаживая волосы, с какой-то прямо-таки поразительной застенчивостью сообщает:

– У меня послезавтра день рождения. Девяносто один. Девяносто один год! На двадцать лет больше, чем сулил Господь, а! – Вдруг ее застенчивость сменяется злобой. – Ты-то столько не протянешь, слабенькая и безобразная замухрышка Хелен, а я смогла, да-да! Собираюсь устроить ужин.

Очень надеюсь, что не протяну, думает Хелен.

– Ужин? – переспрашивает она.

– Ужин, идиотка! Вино там, салфетки. Что, по-твоему, мне не надо праздновать?

– Где? – Хелен чувствует, что ее увлекает каким-то непредвиденным течением.

И снова Альбина быстро поглаживает крашеные в черный волосы, сквозь которые просвечивает розовый череп, и застенчиво называет кафе на набережной, выходящее окнами на Национальный театр.

– Я заказала столик. Позвонила! Думаешь, я не знаю, как пользоваться телефоном?

– Вы приглашаете меня? – Хелен потрясена.

– Тебя, калеку и этого, третьего. Приходите. Почему бы и нет?

– Вообще-то я всегда думала, что вы меня ненавидите, – спокойно отзывается Хелен.

Альбина Горакова поражена.

– Да я отродясь никого не ненавидела! Даже когда имела полное право! Ненавидела, ха-ха! Я тебе вообще-то пирожные пеку. Разве нет? Вот дура!

Не то чтобы это прозвучало абсолютно убедительно, но глаза Альбины подозрительно блестят, и взгляд Хелен тоже несколько смягчается. Сопротивляться бесполезно, думает она. Хуже того, это было бы еще и невежливо.

– Ладно, – соглашается она. – Только Карела не будет. Он уехал.

– Уехал, говоришь? Это Мельмотка его увела, попомни мое слово. Будет водить его за собой, пока он не сотрет ноги в кровь и не превратится в тень, и показывать ему, какой ад мы сотворили.

Она слегка выпрямляется, и заметно, что для этого ей требуется немалое мужество. Хелен впервые приходит в голову, что, наверное, каждое движение истершихся суставов и опухших ног причиняет ей боль.

– Так-то вот, – заканчивает старуха. – Это ее удел. Смотреть на ад, который мы сотворили, и странствовать по нему.

Она машет рукой и, шаркая, уходит по коридору в свое маленькое темное царство салфеточек, куколок и свечек, оплывших до сальных огрызков. Наступает тишина, а потом включаются телевизор и радио одновременно.

Весь этот разговор кажется Хелен таким смешным и дурацким, что она валится обратно на матрас – перед глазами у нее оказывается свисающая с потолка голая лампочка – и хохочет.