Агент

— Патроны давай!

— Да это ж нам зараз…

Клацнув, встал на место толстый диск магазина. Уперев сошки, Авинов взялся за приклад пулемёта. Переступив, он вляпался в свежее дерьмо.

— А, ч-чёрт!

— Никак грека насрал, — определил Елизар Кузьмич. — Феодосис на это дело дюже способный!

— А лопатой нельзя было поддеть да выбросить? — раздражённо рявкнул штабс-капитан.

— Грека! — развёл руками денщик. Дескать, что уж с ними поделаешь? Такими уродились…

Развиднелось. Болгарские солдаты,[5] перебегавшие в предрассветных сумерках, выделялись смутными чёрными тенями, уродливыми и горбатыми мазками-кляксами, забрызгавшими серый холст. Отлогий берег Месты сплошь зарос шибляком — чащобным кустарником да хилыми деревцами — дубками, можжевельничком, шиповником, фисташкой, миртом. Болгары ломили сквозь заросли на полусогнутых — лиц было не разобрать, только розоватые блики проскальзывали по стволам «манлихеров». Зато крику было…

Бойцы 1-й болгарской армии орали надсадно, протяжно, отчаянно, словно падая в пропасть: «А-а-а-а-а-а!..»

Авинов прищурился — саженей двести до «братушек», не меньше.

— Батальо-он! — прорезался голос Железного Степаныча — полковника Тимановского. — Готовьсь!

Марковцы[6] тут же защёлкали затворами. Вскинулись штыки, едва отсвечивая в зоревых лучах. Полтораста саженей.

— Первая рота, цельсь!

— Вторая рота-а!..

— Третья-а…

Кирилл прислушался: Кузьмич смутно бурчал о «славянушках-иудушках» — мы их-де от турка ослобонили, а они немакам муде лижут…

Авинов вобрал в грудь побольше воздуха, пропахшего миртом, и медленно выдохнул. Сто саженей… Пятьдесят…

— Батальон! Огонь!

— Пли!

— Рота… пли!