Агент

— Где все? Время не тегпит!

— Собираются, товарищ Лэнин, — ответил наркомнац. — Сбегаются…

— Пгойдёмте в зал, товарищи!

Следом за вождями Авинов переступил порог длинной комнаты — зала заседаний Совнаркома. Там, под старинной люстрой, находились три больших стола, поставленные буквой «П» и покрытые тяжёлым зелёным сукном. Вдоль столов выстроились роскошные кресла, белые с позолотой, с пухлыми сиденьями красного бархата. На камине «с амурами и психеями» висел рукописный плакат: «Курить воспрещается».

У столиков для секретарей хлопотали двое сотрудниц Бонч-Бруевича — в той, что помоложе, Кирилл узнал Марию Володичеву, а женщину постарше звали Анной Кизас. Обе раскладывали листочки для записок, бумаги и карандаши.

Ленин решительно уселся в кресло председателя — простое, с плетёной спинкой. Авинов скромно занял один из стульев для приглашенных.

По-хозяйски развалился за столом Сталин, робко присел Дзержинский. И вот дружною гурьбою повалили наркомы — Чичерин, смахивавший на рассеянного барина, жёлтый, скрюченный Троцкий, вялый Рыков, бабообразный «дезертир» Зиновьев, нечистый Енукидзе — растлитель малолетних девочек; известный своими скандальными театральными похождениями Луначарский, продотрядовец Цюрупа, безжалостно отбиравший хлеб у крестьян — и падавший в голодные обмороки…

Авинов с болезненным любопытством рассматривал этих новых хозяев земли русской. «Интересно, — мелькнуло у него, — они хоть сами ведают, что творят? Доходит ли до них, что революцию они совершили для себя?» Под лихую говорильню о диктатуре пролетариата большевики основали новый правящий класс — должны же они хоть это понимать…

Шумною толпою наркомы рассаживались, приветствуя Ленина — и радостно, и с долей растерянности. Что будет? Что грядёт?..

Ильич не отвечал — склонив лобастую голову, он сосредоточенно писал, быстрым размашистым почерком покрывая листок. Члены Совнаркома замолкли, и лишь тогда, в наступившей вдруг тишине, прозвучал резкий ленинский голос:

— Мартын Янович, доложите обстановку в городе!

Заместитель председателя ВЧК Лацис, бывший «лесной брат», поднялся, косясь на Дзержинского, и спокойно доложил:

— Ситуация под контролем, товарищ Ленин. Несознательных рабочих мы разогнали по домам, провокаторов расстреливали на месте. Для восстановления революционного порядка хватило двух полков ЧК…

— Провокаторов?! — взорвался наркомтруда Шляпников. — Да вы залили улицы кровью рабочих! Это преступно! Это а-мо-раль-но!

Лацис вскинул голову, щёку его дёрнула судорога, оголяя верхний жёлтый клык.

— Для нас нет и не может быть старых устоев морали и «гуманности», выдуманных буржуазией для угнетения и эксплуатации «низших классов», — угрожающе и медлительно-пылко заговорил он. — Наша мораль новая, наша гуманность абсолютная, ибо она покоится на светлом идеале уничтожения всякого гнёта и насилия. Нам всё разрешено, ибо мы первые в мире подняли меч не во имя закрепощения и угнетения кого-либо, а во имя раскрепощения от гнёта и рабства всех! Жертвы, которых мы требуем, жертвы спасительные, жертвы, устилающие путь к Светлому Царству Труда, Свободы и Правды. Кровь? Пусть кровь, если только ею можно выкрасить в алый цвет серо-бело-чёрный штандарт старого разбойного мира. Ибо только полная, бесповоротная смерть этого мира избавит нас от возрождения старых шакалов, тех шакалов, с которыми мы кончаем, кончаем, миндальничаем и никак не можем кончить раз и навсегда![116]

— Я понял вас, товарищ Лацис, — нетерпеливо сказал Ленин, — садитесь. Товарищ Цюгупа, что с хлебом?

Наркомпрод неловко поднялся и упёрся кулаками в стол, весь изогнувшись, словно удерживать себя в вертикальном положении ему было не под силу.

— Хлеба сегодня нет, — проговорил он, — завтра — будет. Если, конечно, Моссовет перестанет саботировать!

— А полегче нельзя? — крикнул с места Загорский.