В палату заглянула нянечка, увидала, что пациент глазами хлопает, всплеснула полными руками и вынеслась вон.
Вскоре до Геши донеслись смутные голоса, быстрые уверенные шаги, и вот порог переступил военврач.
– Ну-с, – сказал он извечным «докторским» тоном, – как мы себя чувствуем?
– Паршиво, вообще-то, – честно признался Репнин, – но уже получше.
Врач стал осматривать раны, и Геша спросил:
– А какое сегодня?
– Четырнадцатое, батенька, четырнадцатое ноября.
– Надо же… ничего не помню.
– Крови из вас вытекло столько, батенька, что и вовсе неясно, как вы вообще выжили! Ну, что ж, раны подживают, а крови прибавится, дело молодое.
Репнин поворочался и осведомился:
– А остальные где?
– Двое ваших в соседней палате, оклемались раньше вашего. Да вы не беспокойтесь, все будет хорошо!
– Надеюсь… – вздохнул Геша.
Весь день он провалялся, после завтрака и обеда погружаясь в сон. Раны уже не болели, начинали чесаться – подживали, а слабость… Правильно доктор сказал – дело молодое.
Телу Лавриненко еще тридцати нет, двадцать девять стукнуло.
Репнин усмехнулся. Телу… А ты, значит, в нем, как тот танкист.
Душа прикаянная. Впрочем, это правильно – не отождествлять себя с Лавриненко, иначе крыша поедет.
Беречь надо свою идентичность, хранить ее. А фамилия…
Подумаешь, фамилия. Вон, Исаев двадцать восемь лет жил под фамилией Штирлиц, и ничего. Пускай это лишь образ, но ведь у него были реальные прототипы-нелегалы.
А тебе, Геша, даже полегче – ты же не в тылу врага служишь, не под личиной группенфюрера СС. Вот и радуйся…