Зайка

– Где вы? – спрашиваю я.

Почти не помню, как оказалась в ту ночь у него дома. Смутно припоминаю, как, спотыкаясь, поднималась по винтовой лестнице, казавшейся мне бесконечной. Как сидела напротив него в его плывущей гостиной. Наш смазанный разговор словно кто-то поставил на перемотку – мы перескакивали с темы на тему, с книжки на книжку. Я говорила себе, что это ничем не отличается от того времени, когда мы постоянно беседовали о чем-то таком, разве не здорово, что мы снова общаемся. Вот только на сей раз говорила только я. Громко, словно хотела, чтобы меня услышал кто-то снаружи. Точно и четко проговаривала каждое слово. Названия, имена и заголовки срывались с моих губ и падали на его ковер, точно капли вина. Хотя не все было так плохо. Он наблюдал за мной, но ничего не говорил. Словно я была спектаклем, который он видел уже много раз, в разных интерпретациях и постановках, и который, откровенно говоря, ему уже здорово наскучил, но в нем все равно еще осталась пара интересных сцен. Зависит от режиссера, конечно. Я говорила ему, как я рада, что мы снова общаемся, хотя, по сути, общалась в тот момент только я. Так громко и настойчиво общалась с тишиной, что она начала казаться мне кем-то третьим в комнате, чем-то живым. И это что-то росло, обретало очертания и тень, хоть я и пыталась говорить как ни в чем не бывало. До тех пор, пока мои слова не начали бестолково раскатываться по полу пустыми винными бутылками. А я была слишком пьяна, чтобы их собрать. Потому и не стала. Помню, как сидела, глядя на его блестящий лакированный пол, с гудящей, пульсирующей головой. Тишина неистово ревела.

И тут, к своему стыду, я вдруг разрыдалась. И все ему рассказала. Вывалила все самые постыдные, позорные вещи. Все, что угодно, лишь бы не слышать эту жуткую тишину. Рассказала о том, как сильно я ненавижу заек, а они – меня. Как мучительно умирала от одиночества зимой. Как переживала, что каким-то словом или поступком оттолкнула его. Жаловалась на то, что моя жизнь зашла в тупик. Какой изменчивой и одинокой она была до поступления в Уоррен. Рассказала про отца в бегах, даже про маму. Я рыдала так, как рыдают дети, всхлипывая и хрюкая, с той лишь разницей, что я была не маленькой девочкой, а взрослой женщиной, и выплескивала все это, уткнувшись взглядом в рваные шлюховские колготки. Я все ждала, когда же эта жуткая тишина наконец лопнет, а комната перестанет раскачиваться и, может, станет чуточку светлее. Когда меня коснется теплая ладонь, а голос скажет что-нибудь доброе и утешительное. Но он лишь продолжал пить и молча смотрел на меня. Ничего не говорил и даже не пытался меня коснуться. Он не положил ладонь мне на плечо. Или на колено. Не вжался своей эрекцией мне в бедро. Не коснулся ртом моей шеи и не обжег дыханием ухо. Отсутствие этих прикосновений причиняло мне почти физическую боль.

Я снова оглядываю Пещеру, пытаясь взглядом нащупать в темноте его силуэт. Но я ничего не вижу. Вокруг темно и пусто.

– Я здесь, Саманта. Здесь, – снова говорит Алан и, кажется, уже теряет терпение.

– Простите… Я не вижу…

Позже, когда я писала про эту ночь, я решила заполнить ту зияющую пустоту, и придумала, будто в той тишине что-то все же произошло. Я не стала писать о том, как молча встала с дивана и, спотыкаясь, пошла по его темному коридору к двери, а он ушел по винтовой лестнице наверх. Я пыталась заполнить эту пустоту хоть чем-то. Сексом. Намеком на насилие. Жестом, шагом. Хоть чем-то вместо всего этого ничего. Потому что это хоть как-то объяснило бы, почему мы избегали смотреть друг другу в глаза весь оставшийся семестр. Объяснило приливы боли и стыда, настигавшие меня всякий раз, когда я видела, как он старательно не замечает меня, или, и того хуже, просто вежливо кивает. Объяснило, почему мы больше никогда не остаемся наедине в комнате с закрытой дверью. И почему я так спешно ушла той ночью, задаваясь вопросом, что это, черт возьми, было. По сути ничего не случилось, но в то же время это все изменило. Какой пустой, а точнее, опустошенной я покидала его дом, переступая через разбросанные по полу слова. Сгорая от желания вернуть их и никогда не произносить. Вытереть и ту ночь, и мои глупые слезы, и словесную рвоту. Я не хотела. Как же больно. Какой мучительно одинокой я ощущала себя, пробираясь по его темному коридору, шаркая по плавающему полу, а затем по темной улице под темным небом, в мире вечной ночи и пустоты. Я была так потеряна, что заблудилась и вместо дома вышла к пруду. И там встретилась со мной, обычно напоминает мне Ава в этот момент. Видишь, Хмурая? Иногда заблудиться в трех соснах – это, блин, то, что нужно.

– Ты заблудилась в трех соснах, Саманта? – мягко спрашивает Алан. – Мы же прямо здесь.

Мы?

– Да, Саманта, – произносит другой голос, на сей раз женский, и тоже знакомый. – Мы здесь.

– Урсула? Я не ожидала…

– Саманта, пожалуйста, иди на ротовые звуки, – говорит Фоско.

Ротовые звуки?

– Да, именно так, – говорит Алан. – О, или просто продолжай говорить, и мы сами тебя найдем.

Беги, мелькает у меня в голове. Прямо сейчас. Беги так быстро, как только…

И в этот момент из темноты выныривает ладонь и закрывает мне рот. Рука в перчатке. Кожаной. Я тону в вони горелого сахара. Словно где-то рядом сгорела тонна выпечки. Я пытаюсь кричать, но ладонь очень крепко зажимает мне рот. Рука в дорогом рукаве обвивает меня, точно змея, а еще одна хватает сзади за шею. Я сдавленно мычу в кожаную перчатку. А затем кусаю его за пальцы. Позади раздается пронзительный вопль – так кричат маленькие девочки. Хватка у меня на шее становится еще крепче. А затем все тонет в абсолютной темноте.

* * *

Передо мной стоят двое. Не могу понять, здесь слишком темно или слишком светло, но их лиц мне не видно, только тела. Только очертания. Они оба большие. Один коренастый, другой худой. Я хочу крикнуть «Кто вы?!», но как будто разучилась говорить. Надо сосредоточиться. Сосредоточитьсясосредоточитьсясосредоточиться. Но держать глаза открытыми тяжело, почти невыносимо, почему? Потому что тебя накачали наркотой. Неизвестно откуда взявшееся осознание этого ползает по моим венам, как сладкий тягучий сироп. Кап. Кап.

Фигуры сидят напротив. Думаю, даже улыбаются. Мне. Как мило. Может, они милые люди. Похоже, они чего-то ждут. Так терпеливо. Интересно, чего они ждут. И тут мне становится страшно. О нет. Происходит нечто Страшное, подсказывает рассудок. Мне, наверное, лучше уйти. Пока-пока, с вами было весело. Я хочу поднять руку и помахать им, мол, пока-пока, странные человечки, было приятно познакомиться, и все такое, но черт, я не могу поднять руку, да что там, я вообще не могу пошевелиться. Потому что я тоже сижу. Более того, я привязана к стулу. Я связана. Свя-свя-связана. И хоть я безумно напугана, это слово мне нравится. Оно напоминает неторопливый красный воздушный шарик, скользящий по голубому небу. Я наблюдаю за тем, как он мечтательно плавает среди облаков, и понимаю, что уже видела его раньше. И тут голубую небесную лазурь оглашает визг. Да это же мой визг, я кричу. Глубоко внутри, но ору, как умалишенная: БЕГИ, МАТЬ ТВОЮ!

– Что-что, Саманта? Прости, но я не понял, – говорит одна из фигур.

Та, которая коренастая. Волосы торчат у нее из головы пучками, точно ее побил лишай. Но голос – мягкий и располагающий. Доверься мне.