Мои губы уже стали лучше и растягиваются в улыбку, влажным песком обтекая нити, их сшивающие. Там, наверху, никто не замечает моего веселья. Сунули Женю Федотова в ящик, заколотили крышку, обмотали лентами, бросили на дно глубокой ямы, словно желая утопить в грязи. Я нахожу в доставшейся Мне вместе с Женей памяти слова, сочиненные кем-то, чьего имени Женя не сохранил: «Когда б вы знали, из какого сора растут цветы…»
Первая горсть падает вниз, ко Мне, рассыпается в двадцати сантиметрах от нашей с Женей новой груди на крышке гроба. Спасибо, мама. Еще пара мокрых комьев – это Федотов-старший передает последний привет.
Ох, у отца трясутся руки. Он, не глядя, оттирает их платком. Платок скользит вниз меж ослабевших пальцев и повисает жалкой тряпкой на краю ямы, зацепившись за склизкий осколок глины. Отец берет маму за локоть – не чтобы ее поддержать, а как… (беглый поиск подходящего образа) …как утопающий хватается за спасательный круг. Не поддержать, но удержаться. Чтобы не утонуть.
Ох, папа. Ох, мама. Я так люблю вас, что давлюсь со смеху.
Даже улавливая мыслечувства кого-то еще, постороннего и незнакомого, направленные – кто это, такой спокойный?.. – на вас, все равно смеюсь. С каждой минутой любовь и голод переполняют Меня все сильнее, и их хватит на всех: и на вас, и на хмурых могильщиков, и на Вику.
И на него, того седовласого в очках, прячущего глаза и разум за толстыми, непроницаемыми для Меня стеклами. Из-за стекляшек и расстояния Я ощущаю старика хуже, чем остальных, но все-таки нащупываю, хотя и с трудом. Вот он наблюдает за церемонией со стороны. Его чувства холодны на ощупь, его мысли сложно уловить. Что-то о…
Старик думает о наших с Женей родителях, о самом Жене и… обо Мне?
Отворачивается, бредет к машине, черному фургону, все дальше от Меня. Его мысли – как неразборчивый шепот. Но он прав, папа, он прав, что-то невидимое пришло к твоему Жене с небес и взяло его, и напитало, и напиталось им. Став нами. Став Мной.
И теперь Я сам цветок, и уже скоро, этой ночью, Я восстану из грязи.
А ты думал, что никто не живет вечно, папа!.. Когда над могилой начнут свои игры блуждающие огни, Я выйду – в Жениной памяти есть подходящий образ, пусть сам Женя и слабо понимал, о чем речь, – подобно Лазарю. Я расцвету и явлюсь всем вам. Подарю скорбящим радость мертвого аромата, чтобы и вы могли зацвести. Вдохну в вас Себя. Брошу семя. Вместе мы посетим всех соседей и осчастливим их, и старика в очках тоже найдем, чтобы наполнить его холодное сердце любовью. Нас будет больше с каждой ночью – да, папа! – и уже совсем скоро этот мрачный дождливый город станет прекрасным ночным садом. Как и другие города и деревни, малые и большие, иные страны и целые континенты. Блуждающие огни, дети звезд, станут танцевать над крышами, а когда все закончится – космический ветер понесет нашу пыльцу дальше, дальше.
И Вселенная продолжит цвести, посылая сквозь миллионы лет свет тусклых звезд. Разве это не прекрасно?..
Могильщики взялись за лопаты. Почва обрушивается вниз, постепенно скрывая от меня-Жени серое небо и снулые лица. Мать плачет, уткнувшись в плечо отца. За их спинами мелькает знакомая рожа: старик на мгновение возникает над могилой, седые космы обрамляют впалые щеки, он что-то шепчет, шепчет в уши родителям, а мне-Жене хочется спать…
До свиданья, отец. Не печалься, скоро увидимся.
Когда Я расцветаю, звезды по-прежнему не сияют, но бисер созвездий уже рассыпан в ночи. Вокруг ни души, лишь тощий бездомный пес, жмущийся под скамейкой соседней могилы, с дрожащим от холода обрубком вместо хвоста. Только этот старый бродяга Мне свидетель, и его жалобный вой приветствует Мои всходы. В слезящихся гноем собачьих глазах отражаются блуждающие огни, пчелиным роем кружащие над свежим холмом из все еще влажной после дождя земли.
Мы поднимаем Женю. Мы с Женей поднимаемся. Наше время пришло.
Я тянусь вверх, преодолевая хлипкие оковы, просачиваясь сквозь слои почвы, растворяясь в воде, напитавшей ее, и прорастая над ней в кладбищенском воздухе посреди блуждающих огоньков. Моя кожа искрится в свете луны, отражая свет далеких звезд.
Они не сияют. Сейчас сияю лишь Я.
Я пахну ромашкой. Старый пес тихонечко скулит, мечется за оградой и жидко гадит на могильную плиту от ужаса. Его крохотный мозг слишком слаб, чтобы вместить Мое семя, и потому умирает, напитав лишь малую часть Меня.
Цветочной пыльцой, звездной пылью – Я лечу, вопреки дуновению ветра, в сторону спящего города. Парю над озером хвойного леса, отделившего кладбище от пригородного жилья. Пролетаю поверх пирамидальных крыш дачного поселка. Миную узкую речку, что вьется вокруг городка и дальше, до самого Пряхино. Над водой мельтешит мошкара, и Я пронзаю рой, попутно утоляя голод, – гнус вспыхивает искрами и гаснет навеки, поглощенный Моей любовью. Под тоскливый вой дворовых собак Я проношусь искрящимся облаком над трубами промзоны.
Дом Вики стоит на границе городской черты. Старый по человеческим меркам, в два этажа, со скатной крышей. Комната девушки на втором, из приоткрытого окна льется мягкий свет. Я опускаюсь к источнику света, скольжу вдоль стекла и незримо просачиваюсь через москитную сетку в спальню.
ebooksa