Избяной

С одиночеством она свыклась. Вечерами кроила лоскутки, подбирала узоры, шила дочкино одеяло и слушала радио. Радио рассказывало о другой жизни, которой в Клятово не было, а была где-то далеко. Сотовая связь в деревне отсутствовала. Что такое зона покрытия, Дарья не понимала. И вспоминала совхозного быка Анику, знаменитого тем, что за год он покрывал шестьдесят коров. Совхозные горе-начальники продержали его две недели на жаре, отчего у быка прекратился спермогенез (выработка семени), и Аника стал импотентом.

В Заозёрный Дарья звонила из Котлова, ездила на переговорный пункт. «Если ничего не случилось, зачем звонишь, деньги тратишь?» – говорила Линора. А ей хотелось услышать родной голос, в котором всё искреннее, непритворное, настоящее: забота, и любовь, и беспокойство.

Дарьину избу деревенские по старой памяти звали негубинской. А постаревшую хозяйку – Григорьевной, а за глаза Григорихой. Мужики забегали поспрошать, нет ли какой работы. Бабы приходили поделиться новостями и поговорить о погоде, которая то дождит, то сушит. Расспрашивали о дочке. Григорьевна рассказывала охотно, молодела лицом: шеф-повар лучшего в городе ресторана – это вам не кот начихал.

Про лучший в городе – это для красного словца. До Заозёрного от них далеко, никто не проверит. А про шеф-повара чистая правда. Бабы не верили, качали головами, и тогда Дарья доставала дочкины письма, хранимые в Катерининой скрыне, и читала вслух.

8. Мил дружок домовеюшка

В августовскую безлунную ночь из Дарьиного сарая подчистую выгребли и унесли сено, купленное на зиму для козы. Дарья побежала по деревне – узнавать, не видел ли кто. Да кто ж ночью-то увидит?

А вечером к ней заглянула Настасья Агуреева, попросила взаймы муки на пироги:

– Мука-то в доме есть, да помол у ей крупноват, и цвет вроде изжелта. А твоя-то как пуховая, беленькая да меленькая, тесто пышное поднимется.

Дарья отсыпала ей в сатиновый мешочек муки, затянула тесёмки. Настасья взяла мешочек и отчего-то мялась, не уходила. Сняла со скатерти невидимую пылинку. Развернула недошитое лоскутное одеяло, огладила любовно руками, сложила аккуратно:

– Красивое одеяло-то выходит, ажно завидки берут. Себе шьёшь али на продажу?

– Дочке хочу подарить. Насть, что ты маешься да топчешься? Вижу ведь, не за мукой пришла. Говори, чего сказать хотела.

– Да я не знаю…Боюсь напраслину возвести. Курилиха утром двор мела. А я по надобности вышла, гляжу – у них сено везде валяется, тут клочок, там пучок. И на смородиновом кусту былки висят, и на яблоне, за ветки зацепились. Говорю, что вы двор-то сеном посыпали? Думали, оно прорастёт, урожай даст? А она не засмеялась, рот скособочила. Говорит, братья с лугов две копны привезли, да выпимши были, как в сарай носили, половину по двору растрепали.

Настасья замолчала.

– Что ж они, ночью сено то возили? – спросила Дарья.

– Выходит что так. И в сарай таскали ночью, потому и цеплялось на ветки. Наташка двор-то на зорьке мела, не рассвело ещё, а она уж вышла, сенцо грабельками собирает, с веток обирает. Ночью-то темно, не видно. Выходит, следы заметала.

Куриловы, Настасьины соседи, жили большой семьёй: Наташка с мужем и взрослыми сыновьями, и два мужниных младших брата. Семья большая, да недружная, хозяйство захудалое, мужики работать не любят, только и смотрят, где бесплатно взять можно. По избам, правда, не воровали. Да видать, приспичило.

Куриловы сено украли, больше некому, поняла Дарья. А доказать ничего не смогла: не пойман – не вор.

К счастью, из Заозёрного пришёл денежный перевод. Сено Дарья купила, сарай с тех пор запирала на два замка, с Натальей – бывшей одноклассницей, которую в школе прозвали Курилихой¸ прозвище прилепилось, да так и осталось – при встрече не здоровалась и в гости не звала.

Курилиха пришла к ней сама, и Дарья не посмела её выгнать: не Наташка сено крала, а двор мести муж заставил, да молчать велел. Вот и молчит. А к ней пришла, потому что совесть мучает за чужую вину.

– Даш, ты, может, на меня обиделась за что? На улке встренемся, слова не скажешь, идёшь как мимо столба.