Чародеи на практике

– Наш род уже пожертвовал тебе не одну жизнь. За века, что прошли с тех пор, многие заплатили по этому счету. Сколько еще надо?

– Бесконечно. Вы забрали у меня все. Я тоже возьму все.

– Но где справедливость? Неужели одна жизнь стоит этих бесконечных смертей? Сколько можно, Эзгио?! Сколько нас еще должно умереть, чтобы ты насытился местью? Десятки, сотни, тысячи?! Он был один!

– Один ребенок, говоришь? – Голос не изменился, но магия дрогнула от первобытного ужаса. – Всего один, не так ли? Это был ребенок бога! Это был бог! Мой бог! Это была единственная надежда моего племени! Где теперь лефы, скажи мне? Ни одного не осталось! Сколько вашему поганому племени понадобилось, чтобы уничтожить их? Такого бы никогда не случилось, если бы он был жив! Пусть не я, но он! Одна жизнь по сути означала жизнь целого народа! Вот о чем речь, Бэррин! О народе! О нем теперь и памяти не осталось.

– Осталась…

– Только память, пара строк в пыльных фолиантах. А они могли жить. Так же, как все. Любя, сражаясь и радуясь. Рожая детей и находя свое призвание. Но вам мы мешали. Я так хотел бы уничтожить каждого, кто называет себя человеком. Каждого представителя тех рас, что закрыли глаза на это преступление. Каждого, кто когда-либо восхищался этим убийцей, которого вы называете своим Королем. Я хочу, чтобы вы все умирали, медленно и мучительно. И молодыми. Причем зная, что погибли и погибнут все ваши любимые, все друзья. И чтобы не было в вашей смерти ни чести, ни достоинства, а лишь боль, напрасные мольбы и грязь. И даже этого будет мало. Хочу, чтобы вы никогда не добрались до чертогов ваших богов и вечно бродили в безвременье, испытывая вечные муки неупокоенности. И на земле не осталось бы никого, кто помянул бы вас добрым словом. И даже память о вас навсегда стерлась и у живых, и у бессмертных.

В глазах Эзгио не было ярости или боли. В голосе не бились дрожь и ненависть. Наоборот, тон был спокоен и ровен. Даже равнодушен. И от этого контраста со словами ужас вползал в душу. Это существо за века настолько пропиталось своей ненавистью, что ему даже не надо было придавать своим словам эмоциональную окраску, чтобы пришедшие сюда ощутили ее.

Юные маги застыли, придавленные осознанием этого. И болью длиной в тысячелетия. У Ивы дрожали губы, а остальные просто лишились дара речи.

– И что хорошего?

Травница перевела взгляд на Златко, и, наверное, впервые в жизни он показался ей кем-то бесконечно надежным. Она подумала о том, что даже если они вернутся из этого путешествия ни с чем, она будет уважать друга намного больше. Она отлично помнила, как он переживал, узнав правду. Как боролся с собой. А сейчас стоял – несокрушимой скалой, не давая ничему и никому сломить себя. Этот путь сделал Синекрылого гораздо сильнее, и Ива испытывала огромное чувство гордости за своего товарища.

– А я и не жажду хорошего, Бэррин. Этим пусть подростки забавляются. Я просто хотел защитить свой народ. А теперь я хочу мести.

– Но они же не принадлежали к твоей расе. Откуда такая преданность?

– Я был воспитан ими. И я не был младенцем, которого похитили. Меня, еще ребенком, ненавидели соплеменники, в том числе и настоящие родители. За мои магические способности. Уже в пять лет я мог проклясть так, что и эльфы не в силах были вылечить. И жив я был только потому, что меня боялись. И я всегда это хорошо понимал. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы замечать, как отводят злобные взгляды, слышать боязливые, полные неприязни шепотки за спиной, чувствовать этот страх и презрение со стороны всех и каждого. Тогда уйти из дома казалось лучшим выходом. Я ушел в никуда. Полуживой, едва не став добычей волков, я попал к лефам. И им каким-то образом удалось дать почувствовать мне, что такое быть любимым и нужным. Тогда же я поклялся, что, пока я жив и даже после моей смерти, буду защищать их. И когда родился тот, кто должен был нас всех спасти… его жизнь стала смыслом моей. Поэтому-то я и согласился принять смерть. Ведь вопрос был поставлен так: или он, или я. За спасение моего народа моя жизнь казалась вполне приемлемой платой. Я не могу сказать, что умирать мне хотелось. Никогда мне так сильно не хотелось жить, как тогда. Ведь у меня была реальная возможность обеспечить своим людям безопасность, благополучие, землю. Растить ребенка, которому суждено было стать богом для нас. Разве я многого хотел? Просто жить и чтобы мой народ оставили в покое.

– Насколько я помню, хотел ты не только этого, – мотнул непокорной челкой Златко. – Ты требовал, чтобы все люди приняли вашу веру, хотел стать главным жрецом новой единой религии, сравняться с самим Королем.

– Смеешься, да? Я просто не мог пустить в свои земли чужих людей. Лефы – необычная раса, они могут рождаться только на этой земле. Я знал, что Король хочет установить свои базы, всяческие секретные лаборатории и прочую ерунду в наших долинах и на перевалах. А кто бы позволил другой расе жить вблизи таких важных объектов?.. Нас постепенно бы вытеснили с нашей земли. Вот я и тянул время. Ставил невыполнимые условия. Я, как и все, купился на мнимое благородство этого подонка. Верил, что он не пойдет на подлость. А твой предок… Родрик, он был так похож на собаку, такую злющую, тощую псину, опасную, бойцовую, но надежную, как боевой топор. Если уж попал в число своих, то за тебя он глотку перегрызет – и не промахнется – любому. Никогда не верил людям… а вот ему поверил. Смотрел в его глаза и видел этакую полуголодную покусанную собаку, а потому верил… И это предательство тоже не смогу простить. Я думал, что все же удастся договориться. Может, стоило как-то по-другому себя вести. Долгие века я думаю о том, что можно было изменить – действительно изменить, дабы не случилось всего того, что случилось. И не нахожу. Нельзя было верить Бэррину. Это да. Но остальное… Что я бы ни сделал, все случилось бы так, как случилось. Люди просто решили, что им нужны наши земли, и не в моих силах было помешать воплощению их желания. Они не остановились ни перед чем. И вот моего народа больше нет… И неужели ты, Бэррин, думаешь, что вы сможете искупить то, что наделали? Ты спрашиваешь, сколько еще нужно смертей Синекрылых, чтобы я снял проклятие, а я спрошу тебя, сколько лефов погибло под ножами и мечами людей, сколько детей должно было родиться и не родились из-за этого, сколько жизней могло быть прожито, но не случилось? Вот когда эти числа сравняются, тогда и расплатитесь.

«То есть время – бесконечность», – подумала Ива.

– Но ведь так тоже нельзя… – В выражении лица Златко травница видела какую-то обреченность. Никто из них уже не верил, что удастся договориться с Эзгио.

– Почему? – Создавалось впечатление, что самого шамана уже утомила эта беседа. Как и бесконечная боль, которую приходится вечно нести в сердце. Но никто не тешил себя обманной надеждой, будто бы он захочет отказаться от нее.

Он принадлежал к особому типу людей – такие уже давно не рождаются, – людей, способных только на сильные чувства, у них не бывает половинок и золотых серединок, а только все или ничего.

– Нельзя вечно ненавидеть и вечно мстить… – Синекрылый хотел сказать что-то еще, но под скептическим взглядом Эзгио быстро поник.