— Друг мой, как я рад вас видеть! Живы? Здоровы?
— Жив, и уже поправил здоровье, — говорил генерал, отвечая на объятия аббата.
— Ранены были? — искренне взволновался монах. — Рассказывали, что ваш полк крепко били.
Они пошли по саду вдоль стены, что окружала монастырь. Летнее утро, всё вокруг цвело, генерал рассказал:
— Били, мужичье весьма хитро было, и командир их железнорукий, судя по всему, был колдун, но ранен я не был, и с молитвами и именем господа на устах колдуна одолел, ран не получив, но заболев после. А откуда вам известно про дела мои?
— О! После ваших неудач и неудач фон Бока в городе появилась масса людей, что стали рассказывать о вас. Всякие беглые солдаты.
— Арбалетчики-ламбрийцы?
— И они тоже, и многие, кроме них, а у нас для того есть целая служба, чтобы всякие слухи слушать и наверх докладывать, — рассказывает аббат.
«Уж мне-то можете о том не говорить».
— А ещё что обо мне тут говорят?
— Ну, говорят, что генерал ваш уехал советоваться к раненому маршалу, а вы в его отсутствие подбили других офицеров на бой, в котором мужиков и побили, хотя всё для того сделал тот самый генерал, кажется, его звали фон Беренштайн.
— Именно так его и звали, — согласился Волков, с улыбкой слушая рассказ брата Иллариона.
И монах продолжал:
— А когда он вернулся, вы победу присвоили себе, а его, подбив на то своих офицеров и чтобы не делиться богатой добычей, от войска погнали. А после сами себя произвели в генералы.
— Прекрасная история! — воскликнул Волков. — Слава Богу, что я храню приказ того самого генерала фон Беренштайна, в котором он пишет, что отбывает из войска по нездоровью и приказывает мне войско и обоз вести в Бад-Тельц.
— То уже не важно, друг мой, совсем не важно, важно, что это вы победили взбесившихся еретиков, для архиепископа и императора победитель вы. А победителя, как известно, не судят.
— Думаете, и император знает обо мне? — спросил Волков.
— Уверен в том.
Осознание того, что о тебе знает сам император, приятно трогало душу. Волков некоторое время шёл, молча думая о том. Пока аббат не спросил его:
— Но вас, кажется, волнует что-то ещё?