– Да вы что, курсанты! – протянул злым, свистящим шепотом комбриг, – Особу королевской крови лапать! Не боитесь, что её венценосный братец вам потом же ваши ручки да по локоть обстругает?!
И тут же, глядя на старшую «офигивающую» от всего происходящего сестру, поправился: «Мне можно, я лекарь!»
– Вон в углу чистые носилки стоят! Аккуратненько на них её светлость положите, укройте чистым полотном и быстрыми кабанчиками рысите с ней в их каюту. Лицо только материей не укрывайте, смотрите, и головой вперёд несите!… Хм, а то примета плохая, ежели наоборот. Я с вашего позволения продолжу! –и он опять галантно поклонился Марте, продолжавшей стоять с округлёнными глазами посредине каюты, откинув материю с брюшины оперируемого.
После завтрака, милостиво принятого герцогинями, причём младшая, отойдя от шока, не уступала в аппетите старшей, девушкам вновь захотелось общения. Но Елизавета, удостоверившись, что здоровью Ингеборги ничего не угрожает, упорхнула по срочным делам, и выбор в качестве жертвы совершенно естественно пал на «главного пажа» герцогинь – Митяя.
– Садитесь, Митрий, рядом, мы желаем с тобой беседовать!
Митяй с большой опаской присел на краешек скамьи и приготовился к изощрённой пытке.
– Расскажите нам что-нибудь о себе? –с милой улыбкой попросила Марта, наблюдая как мальчишка буквально у неё на глазах, начинает краснеть.
– Так что рассказывать-то? –сглотнув, ответил он, –Родился, значит, жил у мамки, пока батя в походы с князем ходил, ну а потом, как она померла, так вот по воинскому учению меня сюда определили,–и замолчал, уткнувшись взглядом в пол.
– Дева Мария! –воскликнула Марта и, отбросив все этикеты, прижала подростка к груди, –Так ты сирота, маленький! И вместо домашнего тепла и уюта видишь только одну эту грязь и кровь! А тут ещё на тебя всё время орёт этот твой хам, командир! О, мой бедный мальчик!
Последняя фраза сочувствующей, видно, переполнила всю чашу терпения парня, и он буквально вырвался из рук Марты:
– Никакой я не сирота! У меня из родни вся бригада, и я за них, и они за мной хоть в огонь, хоть в воду пойдут! И тепла с уютом у меня хоть отбавляй, хоть в казарме, в своём кубрике, а хоть и дома, в избе. У вас вон небось в дворце холодина и сырость с теменью, чуть ли не кострами там отапливаетесь в очагах, а уж про хижины простолюдинов так я и вообще молчу. А у нас в нашей усадьбе уже у каждого захудалого крестьянина изба закрытой печью отапливается! И даже по-настоящему стекольному окошку на каждой крестьянской избе! Где ещё такое увидишь-то! И вообще мы в школе не только про грязь и кровь проходим, а, кроме всяких там языков и правила счёта со сложением, географию, историю, ботанику, физику и ещё семь-восемь наук учим! И командир у нас хороший, самый лучший он! Он каждого своего бойца как свою кровную родню бережёт, а если и ранят кого, или кто увечье в бою получит, так он сам своими руками целыми сутками того выхаживает. Вы вон жалеете меня, а о своих-то людях ведь даже и не позаботились ничуть! Где они, сколько их после сечи в живых осталось, считали хоть? А ведь это он вашего шведа лечил, когда вы к нему в госпиталь изволили из своего праздного любопытства ворваться. Спасал он его от огневицы, чтобы тот до смерти не сгорел! Ааа…, да что с вами со всеми говорить-то! Вы ведь дальше своего титула ничего и не видите вокруг! –и, махнув рукой, он выскочил из каюты, хлопнув дверью.
Марта сидела поражённая и молчала. Как говориться, «крыть тут было нечем»!
На флагманском когге флотилии, кроме тяжёлых раненых в трюме, содержались ещё и все захваченные в плен. Было их немного, всего-то порядка трёх десятков, и у Сотника с начальником разведки Варуном наконец-то дошли уже руки и до них. Каждого следовало хотя бы кратко допросить и отсеять все те сведенья, какие только могли пригодиться в дальнейшем.
Первыми в каюту доставили подростков Трюггви Карася, Нуда и Джиллиса. Ничего интересного поведать они не смогли, мальчишки были себе как мальчишки и, взяв честное слово, что они не будут никуда лезть, им было разрешено перебираться из вонючего тёмного трюма на верхнюю палубу.
Затем дошла очередь и до взрослых моряков. Слушая похожие истории каждого о том, что они завербовались к Гарольду волосатому из Вайлефьёрда, как к авторитетному и удачливому капитану, после чего просто выполняли свою работу, как и было положено моряку, Сотника вдруг что-то зацепило в очередном рассказе старшего рулевого флагманского корабля, седого и опытного морехода Фроуда Трески. И, посмотрев на переводившего с датского Михаэля, он поднял ладонь кверху. Стоп, пусть повторит всё то, что он только что рассказал с середины!
– Он рассказывает, что прошлым летом, когда он ещё служил старшим рулевым у старого капитана Каролайна, у них случился сильный бой с одним из двух нагнанных ими ганзейских коггов под островом Рюген, что вёз свои товары из Фризии в Гардарику. Бой этот стоил жизни более трети команды на их двух судах вместе с их капитаном, а сам Фроуд получил там стрелу в бедро, и чуть было не пошёл на корм рыбам, ибо рана оказалась тяжёлой.
Треска, рассказывая это, видно, и сейчас вспоминал все свои злоключения и потирал, морщась, свою правую ногу.
– Ему пришлось долго лечиться и, уже не имея средств, он и был вынужден завербоваться рулевым к Гарольду, который как раз набирал себе команды на корабли. Человеком Волосатый был дрянным, и Фроуд, поплавав и поведав всяких людей за эти три десятилетия, это понял прекрасно, но выбора у него не было и, чтобы только погасить свои многочисленные долги, он и пошёл под его начало.
– Всё это хорошо, Михаэль, может быть, рулевой сам по себе очень даже не плохой человек, но меня сейчас интересуют подробности того боя с ганзейским коггом под Рюгеном, всё, что он видел и помнит о нём, о судне немцев и об его команде.
Пока капитан «Коня» переводил вопрос, и они о чём-то переговаривались с Треской, Андрей внимательно за ним наблюдал. Никак рулевой не походил на обманщика или пустого человека. Весь его вид показывал, что этот человек давно привык зарабатывать на жизнь своим тяжёлым морским ремеслом, а, значит, доверять его словам было можно.