— Волки, Семеныч. Я уже проглядел запись уголком глаза.
Золотых оживился и даже попытался сесть на диванчике:
— А есть запись?
— Есть. Радист местный оказался пареньком ушлым и дошлым. Надо бы его поощрить, Семеныч.
Золотых Поморщился и сказал:
— Помоги-ка мне сесть, Степа.
Степа помог.
Напротив, в креслице, полулежал Коршунович и вид имел несколько зеленоватый.
«Господи, — подумал Золотых. — Хоть к зеркалу не подходи. Какого ж я цвета?»
Если бы полковник все же набрался сил и решимости и подошел к зеркалу, он бы убедился, что просто смертельно бледен.
— А, Палыч… Ты жив?
— Частично, — буркнул тот. — Причем только в некоторых местах и очень нерегулярно…
Коршунович шутил, а это означало, что он живее, чем притворяется.
— Тебя тоже парализатором?
— Парализатором. Но тактильным. Прикладом по затылку, — объяснил тот. — Башка раскалывается…
— Верю, — тоскливо сказал Золотых. — Мать-мать-мать, ну что за херня, ребята, а? Провал? Снова провал? В монастырь теперь, что ли?
Он потер виски, отчего ощутил некоторое облегчение.
— Степа! Распорядись-ка, чтоб запись принесли. Хочу на все это посмотреть.
Степа обернулся и коротко крикнул что-то в прихожую. Оттуда в кабинет сразу просунулась лохматая голова Нестеренко.
Золотых отметил, что с лица Чеботарева постепенно сходит мертвенно-синеватый цвет. Парализатор окончательно улетучивался из организма. Наверное, и сам полковник постепенно теряет сходство с манекеном.