История крестовых походов

К сожалению, после падения Аккона в этом отношении дело пошло еще хуже. Англичане и французы под предводительством своих королей разными способами вредили пилигримам других наций. Когда предводители последних возмущались против этого, им давали дружественные обещания, но, несмотря на то, не кто иной, как король Ричард, позволил себе бессовестное оскорбление австрийского герцогского знамени, велев при своем вступлении в Акконскую крепость бросить его в грязь, так что многие крестоносцы, увидев такое «королевское слово и поступки», повернули домой, потеряв всякую охоту в дальнейшей войне против мусульман.

Прежние христианские жители Аккона также имели сначала законную причину для жалоб, потому что им не возвратили их собственности, которой они владели до завоевания города Саладином. Между тем здесь дело шло именно о гражданах итальянских коммун, которые во время войны за Аккон постоянно оказывали важные услуги и с которыми нужно было сохранить и в будущем дружеские отношения. Поэтому венецианцы, а в особенности пизанцы и генуэзцы, мало-помалу получили обратно не только свои старые городские округи, лавки и склады, но вскоре получили возможность еще расширить эти кварталы и вполне восстановить и даже возвысить блеск Аккона, как важнейшего сирийского торгового города.

Но снова вспыхнула также и вражда между Конрадом и Гвидо. Приверженцы маркграфа указывали на его неоспоримые заслуги, которые он приобрел в деле христиан: друзья Гвидо заявляли, что поражение короля при Гаттине произошло не от его нерадения, а по неотвратимому несчастию. Наконец, крестоносные государи сошлись на том, что король Гвидо до конца жизни останется королем Иерусалима, Конрад ему наследует, а пока маркграф должен получить Тир, Бейрут и Сидон, а брат Гвидо, Готфрид Лузиньянский — графство Иоппе. Эта несчастная сделка, которая делила христиан в Сирии между претендентами, вместо того, чтобы крепко утвердить ее в одних руках, была, конечно, только плодовитым зерном к новым раздорам.

И только что эта сделка была заключена, как Ричард и Филипп обменялись колкими словами, потому что последний вдруг объявил, что хочет вернуться домой. Говорят, что французский король был принужден к этому болезнью; рядом с этим носились темные слухи об его опасениях вследствие заговора против него, составленного Ричардом и Саладином: но на самом деле королем руководило, вероятно, желание предъявить как можно скорее и настойчивее свои права на значительное наследство незадолго перед тем умершего графа Филиппа Фландрского. Ричард был возмущен намерением своего союзника отчасти потому, что главная борьба с Саладином только теперь и должна была начаться, отчасти же он боялся, что по своем возвращении на родину король Филипп без церемонии воспользуется удобным случаем напасть на английские владения. Но он был слишком горд, чтобы препятствовать отъезду короля, и удовольствовался клятвенным обещаниям, что Филипп не тронет владений английского престола в отсутствие Ричарда и еще сорок дней по его возвращении. Вслед за этим французское войско разделилось. Значительный отряд остался в Сирии для продолжения крестового похода под начальством герцога Гуго Бургундского, Генриха Шампанского и других знатных людей; а остальное войско отплыло с королем 31 июля. Их обратная поездка счастливо шла вдоль берегов Сирии, Малой Азии и Греции в Италию, а оттуда до Франции.

Конец крестового похода

Возобновлению войны между Ричардом и Саладином предшествовала печальная и отвратительная сцена. Султан не мог так скоро, как его обязали, исполнить условий, которые на него налагала капитуляция Аккона, освобождения большого числа пленных христиан и уплаты 200.000 червонцев. Ричард пришел из-за этого в безмерный гнев и тотчас после того как прошел выговоренный Саладином срок — 20 августа — он велел заколоть перед воротами Аккона более 2.000 мусульманских заложников. Конечно, после этого деньги были вовсе не уплачены, ни один пленный христианин не отпущен, а также не выдан и Святой крест. Кроме того, хотя Саладин, несмотря на свою глубокую горесть, не увлекся тотчас к соответственному возмездию за позорное убийство стольких единоверцев, зато в последующих сражениях много раненых или пленных христиан пали жертвами воспламенного мщения противников.

Через три дня после этой резни Ричард выступил с главной массой пилигримов из Аккона. Войско было большею частью еще исполнено прежним военным одушевлением, но рядом с этим было все-таки много зависти и вражды, распущенной любви к приключениям и дикой жажды наслаждений. Но самое худое было в том, что не было человека менее способного, чем именно король Ричард, усилить более благородные побуждения крестоносцев и привести к счастливому концу великое предприятие. Он был и конечно остался непобедимо храбрым и воинственным рыцарям, высоко чтившим и у врага добродетели, которыми обладал сам; но он был совершенно неспособен управлять большим войском, придумать и успешно провести разумный план похода. Задача, которую он должен был теперь выполнить, была ясна: необходимо было сломить, наконец, военную силу Саладина и завоевать Иерусалим. Но ни то, ни другое не было прямо предпринято, а вместо того была вторично сделана такая же ошибка, какая повела к столь бедственной осаде Аккона; а именно, ближайшею целью похода поставлено было завоевание одного приморского города, именно Аскалона, «Сирийской невесты», богатейшего и самого укрепленного города на юге Палестины. Может быть, Ричарда побудили к походу в Аскалон лузиньянцы, так как в последних переговорах с маркграфом Конрадом графу Готфриду был обещан соседний город Иоппе; может быть также, что в этом деле решали вопрос другие группы крестоносцев, для которых завоевание Иерусалима не было главной целью, а именно те вельможи и рыцари, которые прежде имели владения на берегах королевства, и особенно граждане итальянских коммун, торговые интересы которых гораздо больше зависели от скорого возвращения приморских городов, чем от завоевания Иерусалима. Как бы то ни было, поход к Аскалону был во всяком случае уклонением от пути, который указывало политическо-военное положение вещей, и это уклонение было горько отомщено.

Христианское войско прежде всего направилось среди разных трудностей вдоль берега к югу. Походу мешала почва и климат; города и местечки, которые они проходили, были разрушены Саладином, чтобы отнять у пилигримов всякую опору; неприятель пользовался всяким представляющимся случаем к нечаянным атакам и нападениям. Крестоносцы двигались медленно и только через две недели достигли окрестностей Арзуфа, где султан решил сделать попытку серьезного сопротивления. 7 сентября здесь завязалась кровавая битва, которая после тяжелой борьбы окончилась блестящей победой христиан. Ричард находился всегда в самом пылу боя и своим копьем и мечом много содействовал прекрасному успеху; но насколько можно видеть, он тем больше пренебрегал своими обязанностями полководца, потому что, не преследуя глубоко потрясенных неприятельских отрядов, давал им возможности снова собраться и придти в порядок. Через несколько дней пилигримы прибыли в Иоппе. И этот город лежал в развалинах; но окрестности были красивы, а гавань была удобна для сношений с Акконом; поэтому крестоносцы на некоторое время устроились здесь, вместо того, чтобы идти дальше к Аскалону. Между тем Саладин обдумывал судьбу «Сирийской невесты». До сих пор он не разрушал этого важного города, служившего как бы соединительным звеном между Египтом и Сирией, и теперь еще он страстно желал сохранить его. Но не были ли крестоносцы, несмотря на громадные потери, испытанные ими за три года, все еще достаточно сильны, чтобы добиться такой же победы, как при Акконе? Битва при Арзуфе только что дала веское доказательство несокрушимой силы; а среди офицеров Саладина была величайшая неохота выдерживать осаду в Аскалоне. Тогда султан решился, хотя и с тяжелым сердцем, воспользоваться временем, которое ему оставляло вялое ведение войны христианами, для разрушения этой крепости. 16 сентября началось это печальное дело. Крепкие стены крепости были подкопаны и разрушены, внутренние постройки города истреблены огнем.

Когда Ричард услыхал об этом, он вызвал военачальников скорее двинуться дальше, чтобы, если еще возможно, спасти Аскалон от полной гибели. Но он со многих сторон получил ответ, что гораздо лучше было бы восстановить Иоппе и начать войну с Иерусалимом с этого превосходного опорного пункта. В этом была доля правды, но король не был человеком, способным с твердой выдержкой довести до конца какое бы то ни было большое предприятие. Как раньше он намеревался взять Аскалон, а потом из-за медленности похода сам был виноват в истреблении прекрасного города, так и теперь, хотя сделал для Иоппе и Иерусалима некоторые усилия, но они были недостаточны. Крестоносцы тотчас начали вновь отстраивать Иоппе, но постройка двигалась без достаточной энергии и потому очень медленно. Часть войска двинулась, наконец, после долгого промедления на восток в глубь страны, восстановила несколько разрушенных замков, но затем расположилась в развалинах срытых Саладином городов Рамле и Лидды, вместо того, чтобы попробовать серьезное нападение на Иерусалим. Между тем Ричард проводил время в том, что выискивал самых необычайных опасностей в форпостных стычках, как рыцарь, ищущий приключений. Его необузданная отвага и сила его руки стали таким ужасом для врагов, что еще многие годы потом магометанские женщины пугали своих непослушных детей словами «король Ричард идет», а магометанские всадники своим пугающимся лошадям: «разве ты видишь короля Ричарда?» Но как мало послужили эти геройские подвиги самому делу крестового похода!

Неудивительно, что при таком жалком ведении войны в войске снова сказались его худшие элементы. В Иоппе началось распутство, как некогда в Акконском лагере. Пилигримы целыми толпами стремились даже в самый Аккон, чтобы там, вдали от трудов и опасностей, вести роскошную жизнь, и только с большим трудом удалось королям Гвидо и Ричарду вернуть этих беглецов к их обязанностям. Но гораздо опаснее было то, что маркграф Конрад Тирский, подстрекаемый честолюбием и отчаявшись в том, чтобы эти короли могли приобрести какой-нибудь прочный успех над Саладином, вошел в переговоры с султаном, причем требовал себе Сидона и Бейрута, а магометанам обещал за это помощь против своих единоверцев. Но и Ричард в то же время начал переговоры с неприятелем, потому что получил дурные вести с родины, по которым его господству угрожали его брат, граф Иоанн, и король Филипп, так что ему хотелось как можно скорее отправиться в обратный путь. Поэтому Саладин был относительно христианских партий в самом благоприятном положении и желал только воспользоваться их раздорами и продолжить их. Но так как среди его войск все возрастала неохота к войне, то он должен был быть серьезнее, чем он сделал бы это в другое время войти в мирные переговоры, именно с сильнейшим из своих противников, королем Ричардом. При этом произошли неоднократные и торжественные свидания между Ричардом и братом Саладина, Альмеликом Аладилем. Королю очень понравился магометанский принц и, как говорят, он сделал принцу фантастическое предложение, чтобы тот женился на его сестре Иоанне, королеве-вдове Сицилийской, и чтобы затем им обоим было отдано Иерусалимское королевство. Понятно, что из этого ничего не вышло, между тем часто прерываемые и все снова начинаемые переговоры так подвинулись, что мир казался уже близким, если бы христиане удовлетворились умеренным расширением области, которою они владели в ту минуту, с придачей Иерусалима (исключая мечети Омара и крепости Святого города, которые должны были остаться за мусульманами). Но и теперь не пришли, однако, к решению. Потому что, по словам одного арабского летописца, «английский король так же часто заключал условия, как брал их обратно: он постоянно менял уже принятые решения или предъявлял новые затруднения: только что он давал слово, как брал его назад, и когда он требовал сохранения тайны, то сам ее нарушал».

Итак, Ричард показал себя таким же несостоятельным в переговорах, как в бою. Но самое некрасивое доказательство своего характера он дал в 1192 году, когда он вдруг велел приступить к давно забытому походу в Иерусалим. Время года было выбрано для этого как нельзя хуже: зима обливала пилигримов беспрерывными холодными ливнями. Несмотря на то, приказ короля вызвал восторженную радость, все войско с воодушевлением выступило из Рамле на восток, к Святому городу. Но уже на середине пути, при маленьком местечке Бейтнуба, Ричард сделал остановку и созвал военный совет, чтобы обсудить, возможно ли вообще предпринять осаду Иерусалима. Говорят, что именно пизанцы и духовные рыцарские ордена указали при этом на то, что Святой город страшно укреплен, прикрыт сильным войском Саладина и потому его едва ли можно взять, а кроме того, до нападения на Иерусалим нужно бы завоевать еще другие места, так как после падения Святого города, большинство пилигримов вернется на родину, как бы после полного исполнения своего обета. Последнего, правда, вполне можно было опасаться, потому что уже сотоварищей Готфрида Бульонского можно было удержать в Палестине только очень короткое время после взятия Иерусалима; справедливо было также и то, что укрепления Святого города были чрезвычайно усилены Саладином в то долгое время, которое ему доставили бесконечно медлившие крестоносцы, но было ли это достаточным основанием для того, чтобы боязливо отступить от высшей цели, ради которой совершилось могущественное восстание всего Запада. По самому горячему требованию всего христианства нужно было все-таки напасть на Иерусалим, и разве при борьбе за этот город не могла быть потрясена военная сила Саладина настолько, чтобы сирийским франкам было легко после этого снова широко распространить свое господство в Палестине, даже если бы большинство пилигримов уже не помогало им? Таким образом, нерасположение пизанцев и их сотоварищей к осаде Иерусалима основывалось главным образом на желании, чтобы ради их личных интересов прежде всего были сделаны приобретения на берегу: но их слов было вполне достаточно, чтобы склонить к их намерениям изменчивого Ричарда. Он тотчас остановил поход к Иерусалиму и приказал, сообразно с прежним планом, теперь же двинуться к Аскалону.

В бурю и дождь с проклятиями и слезами войско пилигримов двинулось назад к берегу. Аскалон предстал перед их глазами в виде пустынной кучи камней, только с трудом можно было пробраться внутрь города по грудам развалин. Но, несмотря на то, крестоносцы ревностно приступили к восстановлению города, король, щедрый как всегда, поощрял рабочих денежными подарками и, чтобы показать всем хороший пример, сам таскал камни; из страшного мусора с необычайной быстротой воздвигались валы, башни и дома. Но вскоре новая беда прервала это полезное дело. Пизанцы и генуэзцы вступили в Акконе в кровавую распрю. Первые держались англичан и короля Гвидо, другие пристали к французам и маркграфу Конраду — все сирийские христиане были вовлечены в раздор партий. Конрад с войском и флотом явился под Акконом, чтобы вместе со своими сообщниками завладеть городом, потом, правда, отступил от крепости, когда Ричард пришел на выручку, но разговор, который он имел потом с королем, скорее обострил раздор вместо того, чтобы его утешить. В этот момент, тотчас после пасхи 1192 года, пришло, однако, новое известие из Англии, по которому враги Ричарда еще серьезнее угрожали его престолу, тогда король объявил начальникам войска, что он не может дольше оставаться в Сирии и должен без дальнейшего промедления вернуться на родину. Если это так, ответили прелаты и бароны, — то пусть он позаботится хоть только о том чтобы окончательно устранить все еще разраставшийся спор за Иерусалимский престол. Ричард спросил их тогда, кого он должен ввести во владение королевством — Гвидо или Конрада? Он, конечно, думал, что его вельможи нелегко согласятся выбрать маркграфа, но весьма ошибся в этом, потому что все указали на Конрада, как на единственного человека, достаточно храброго, умного и способного восстановить достоинство Иерусалимского престола, если это вообще еще возможно. Между тем Ричард, несмотря на все свое разочарование, согласился с единодушным желанием вельмож, потому что его мысли влекли его на родину и он велел сообщить Конраду, что признает его королем. В Тире, вследствие этого, поднялось бурное ликование, которое было тем законнее, что маркграф, который незадолго перед тем снова начал переговоры с Саладином, именно тогда получил благоприятные известия об их успехе. Правда, султан требовал, чтобы Конрад соединился с ним для нападения на крестоносцев — о чем теперь, конечно, нечего было и думать, но в то же время он сделал маркграфу больше уступок, чем когда-нибудь прежде, заявив готовность оставить ему все, что в это время было в руках христиан, за исключением Аскалона и, кроме того, отдать те части Палестины и Святого города, которые он уже раньше предлагал Ричарду.

Но едва это посольство прибыло ко двору нового короля, как он был убит 28 апреля 1192 г. в Тире двумя ассасинами. Это убийство, которое произвело повсюду чрезвычайное впечатление, приписывалось то Саладину, то Ричарду, без сомнения, несправедливо, потому что Конрад вызвал против себя месть фанатической секты, ограбив один ассианский корабль[63]. Его смерть была чрезвычайно тяжелым ударом для христианского дела. Благодаря своему безрассудному честолюбию, он отяготил свою совесть разными злыми делами, но в то же время убедил весь мир, что никто подобно ему не мог бы удержать успехи ислама, и если бы ему было суждено дожить дольше, то сирийские франки, конечно, увидели бы лучшие дни.

Теперь дела сложились иначе, как внутреннему так и внешнему миру Иерусалима снова грозила опасность. Счастье было на этот раз хоть в том, что король Гвидо почти уже не вмешивался в дела. Так как один из французских вельмож, граф Генрих Шампанский, очень скоро приобрел благосклонность жителей Тира, а вскоре и всех крестоносцев, включая даже короля Ричарда, который был его дядя[64]. Дикое время нисколько не затруднилось тем, что через несколько дней по смерти Конрада граф женился на его вдове, притом беременной, и, конечно, наследовал умершему как в браке, так и на Иерусалимском престоле. Вскоре после того старый покровитель короля Гвидо вознаградил его за потерянный на суше престол назначением в правители острова Кипра.

Но война с Саладином все-таки продолжалась. Ричард забыл, что только что объявил свое возвращение на родину безотлагательным, пошел к Даруму, сильной крепости к югу от Аскалона, взял ее приступом в мае 1192 года и снаряжался к новой борьбе, когда из Англии внезапно пришли новые печальные известия. Непостоянный государь, хотя и заявил тотчас, что теперь уже ничто не может задержать его в Сирии, однако возбудил этим сильнейшее недовольство всего войска — всеобщий голос был тот, что он может идти или оставаться, что и без него отважатся на борьбу за Иерусалим. Гордый король сильно испугался, услыхав эти слова, и проводил целые дни в мучительном сомнении, должен ли он постыдно бросить пилигримов или окончательно повредить дальнейшим промедлением своему престолу дома. Наконец, он принял решение остаться в Сирии, по крайней мере еще одно лето и зиму, какие бы известия ни пришли к нему из Европы. Естественно, что тотчас после этого был решен поход в Иерусалим и к нему с большой радостью приступили как знатные, так и простые люди. Виды на успех предприятия были на этот раз немаловажны. Время года, июнь 1192, было благоприятно, военная сила врагов сравнительно незначительна, потому что Саладин не собрал еще тех значительных войск, которые он отпустил в прошлую зиму, и даже меньше чем когда-нибудь мог рассчитывать на храбрую выдержку своих войск. Только некоторые из его офицеров решили во что бы то ни стало удержать Иерусалим, тогда как другие думали, что нужно только постараться отбить христиан в открытом поле; если это удастся, то Святой город будет вне опасности, а если не удастся, то, конечно, он будет потерян, но ислам может существовать и без него. Султан с великой горестью понял из этих слов, какой в его войске распространен страх выдержать во второй раз осаду, как в Акконе. В безмолвные часы по его щекам текли слезы: главное дело в его жизни казалось бесповоротно потерянным.

Между тем, в действительности ему нечего было особенно бояться короля Ричарда. Поход христианского войска шел опять весьма медленно — только до Бейтнуба. Там была сделана остановка на несколько недель. Во время этой остановки Ричард забавлялся отважными стычками с неприятельскими партизанскими отрядами и нападениями на богатые караваны, которые тянулись из Египта, но при этом, как всегда, потерял совершенно из виду главную цель своего предприятия. Мало-помалу он начал даже жаловаться, что Иерусалим неодолим по крепости его стен, по превосходству сил Саладина и вследствие той нужды, которую пилигримы непременно должны претерпеть при этой осаде. Разумнее казался, пожалуй, поход на Дамаск или Египет. Часть рыцарства соглашалась с его словами, но остальные, особенно французы, с гневом и издевательством восстали против такого непостоянства. В короткое время весь лагерь преисполнился ядовитым раздором, движение к Иерусалиму стало невозможным, но не было речи и о каком-нибудь другом предприятии, а 4 июля Саладин был обрадован радостным известием, что христиане собираются просто вернуться к берегу.

Через несколько дней после этого Ричард снова попробовал окончить крестовый поход посредством мирных переговоров. Но султан находился теперь в слишком благоприятном положении, чтобы просто исполнить желание противника. Он показал себя чрезвычайно сдержанным, отказывался от всякой уступки мусульманской области и требовал прежде всего срытия Аскалона. Вдруг он, державшийся до сих пор большею частью в оборонительном положении, перешел даже к нападению. В конце июля он явился с большими силами под Иоппе, напал на только что восстановленную крепость, захватил вход в город и был уже близок к тому, чтобы взять последнюю его защиту — цитадель. Положение христиан, напротив, было очень сомнительно. Значительная часть войска пилигримов в глубоком унынии из-за жалкого предводительства Ричарда разошлась. Между англичанами и французами господствовало страстное ожесточение: даже в этот момент предводитель последних, герцог Гуго Бургундский, отказался от всяких дальнейших сношений с английским королем и вошел в Тир, где вскоре умер. Но тут еще раз помогла дикая отвага «Львиного сердца». Он был в Акконе, когда к нему дошло несчастное известие из Иоппе. С быстротой молнии он собрал оставшиеся еще под руками военные силы, поплыл в Иоппе и в гавани опережая своих людей, прыгнул с корабля прямо в воду, чтобы без замедления достигнуть берега (1 августа 1192). Этим была спасена цитадель, но и город был вновь отбит у неприятеля, когда Ричард пронесся по улицам с громким воинственным криком. 5 августа Саладин попробовал еще раз с превосходными силами захватить и смять небольшой отряд короля. Как в поле под Иоппе, так и в самом городе произошел бой, долго колебавшийся то в ту, то в другую сторону. Ричард показал себя таким богатырским, сильным, смелым и стойким, и на этот раз таким разумным полководцем, что он не только удержал свои позиции, но и нанес врагам большие потери и наполнил их сердца еще большим ужасом к страшным ударам его меча.

Эти сражения привели, наконец, к миру. Саладин заболел вследствие чрезмерных напряжений, которые он должен был выносить целые годы, и тем не менее он мог надеяться вдохновить свои недовольные войска к уничтожающей борьбе с последней героической силой христиан. Ричард с беспокойной поспешностью стремился домой, и поэтому одну за другой делал уступки в начавшихся вновь переговорах и, наконец, заявил согласие на весьма позорное их окончание. По договору город Иерусалим оставался вполне во власти мусульман; Святой крест не был выдан; пленные христиане были предоставлены своей горькой участи в руках Саладина, Аскалон должен был быть срыт рабочими обеих сторон.

За христианами остался следовательно только берег от Иоппе до Тира вместе с остатками их северно-сирийских владений; кроме того, им было позволено, в качестве мирных пилигримов, свободно и безопасно посещать Иерусалим и молиться на Святых местах; но и это немногое было им даровано не под защитой продолжительного мира, но только на время трехлетнего перемирия. Таково содержание жалкого договора, который был заключен 1 сентября 1192 года между королем Ричардом и Саладином.

Сердца христиан наполнились горем и яростью, когда они узнали об этом результате всех их жертв и трудов, а вслед за тем и об разорении навеки «Сирийской невесты». Горе и ярость наполняли сердца пилигримов особенно некоторых скандинавских отрядов, которые теперь только что прибыли со своей дальней родины на сирийский берег, когда они, безоружные, приходя в Иерусалим, увидели там гордое господство врагов, и видели своих пленных единоверцев, тяжко работавших в цепях. Но и Саладин не вполне радовался на свое славное сопротивление. Дело его жизни удалось только наполовину. Крестовое знамя еще развевалось на многочисленных крепостях и городах Сирии и дух Готфрида Бульонского еще жил во всех народах Запада. Хотя и говорилось об ослаблении крестоносного духа между христианами, но в век третьего крестового похода это еще мало было заметно. Правда, политические отношения различным образом мешали и видоизменяли странствия к Святым местам, но это и не могло быть иначе в более и более развивавшихся отношениях всех государств между собой. Кроме того, пилигримы слишком часто посрамляли свое святое предприятие необузданными злодеяниями; и наряду с этим они так ревностно восторгались врагом, которого преследовали по религиозной ненависти, что, исполненные рыцарского почтения к нему, они искали его дружбы. Но главной чертой настроения, соединявшего огромные войска пилигримов и помогавшего им терпеливо выдерживать несказанные нужды и опасности, все-таки было старое стремление к освобождению Святого гроба и к распространению господства христианства над миром Востока. Существенными причинами печального исхода громадной борьбы было сопротивление гениального государя на магометанской стороне и недостаток способных предводителей на стороне христиан. И при этом никто иной не был так виноват, как король Ричард, который, почти можно сказать, способствовал сколько мог тому, чтобы Иерусалим не был снова завоеван.