А теперь он сидел в лодке и смотрел на Пита.
— С тарелками ничего сделать нельзя, — сказал он. — Я уже пробовал.
Пит испуганно покосился на свою аэросумку.
— И что случилось, папа?
— Ничего, о чем бы мне хотелось говорить, — сказал Хэл, — а тебе слушать. Ну-ка, оттолкни меня.
Пит нагнулся, поднатужился, и корма лодки заскрипела по песку. Хэл помог толчком весла, и внезапно ощущение прикованности к земле исчезло, и лодка легко скользнула вперед, сама себе хозяйка после долгих лет в темном сарае, закачалась на маленьких волнах. Хэл взял второе весло и запер уключины.
— Будь поосторожнее, папа, — сказал Пит.
— Я скоро, — обещал Хэл, но взглянул на аэросумку и заколебался.
Он начал грести, налегая на весла. В крестце и между плечами появилась старая, такая знакомая ноющая боль. Берег удалялся. Пит у кромки воды вновь магически стал шестилетним… четырехлетним… и заслонял глаза от солнца младенческой ручонкой.
Хэл посматривал на берег, но не позволял себе вглядываться в него. Прошло почти пятнадцать лет, внимательный взгляд подмечал бы только изменения, а не былые приметы, и он бы свернул с нужного направления. Солнце пекло ему шею, и он вспотел. Покосился на аэросумку и на миг сбился с ритма. Сумка, казалось… казалось, вздувалась. Он начал грести быстрее.
Налетел порыв ветра, высушил пот, охладил кожу. Лодка вздыбилась, и нос, опускаясь, разрезал воду. Ветер вроде бы посвежел за последнюю минуту? И Пит кричит ему что-то? Да. Но ветер не позволял разобрать слова. Но не важно. Избавиться от обезьяны еще на двадцать лет, а может
навсегда. Вот что было важно.
Лодка вздыбилась и опустилась. Он взглянул налево и увидел белые барашки. Снова взглянул на берег и увидел Охотничий мыс и провалившуюся крышу — в дни их с Биллом детства это, наверное, был лодочный сарай Бердонов. Значит, он почти добрался. Почти добрался до места, где прославленный «студебекер» Каллигена провалился под лед в давнем-давнем декабре. Почти до самого глубокого места в озере.
Пит отчаянно выкрикивал что-то — выкрикивал и тыкал пальцем. Но Хэл все равно не мог его расслышать. Лодка накренялась и раскачивалась, разбрасывая облачка мелких брызг по сторонам ободранного носа. В одном повисла крохотная радуга и была разбита. По озеру скользили пятна солнечного света и нагоняли тени, и волны уже не были ласковыми — барашки стали больше, круче. Пот высох, кожа пошла пупырышками, как от холода, а спина куртки намокла от брызг. Он упрямо греб, а его взгляд перескакивал с береговой линии на аэросумку. Нос вновь задрался, и на этот раз так высоко, что лопасть левого весла загребла воздух вместо воды.
Пит указывал на небо, а его вопли доносились теперь, будто слабеющее звонкое эхо.
Хэл поглядел через плечо.
Озеро превратилось в свистопляску волн. Оно обрело мертвенно-темную синеву, исполосованную белыми швами. По воде к лодке стремительно скользила тень, и в форме ее было что-то знакомое, что-то столь жутко знакомое, что Хэл взглянул вверх, и в его сжавшемся горле забился вопль, стараясь вырваться наружу.
Солнце спряталось за тучу, превратив ее в сгорбленную движущуюся фигуру, а по краям горели золотом два полумесяца, словно разведенные тарелки. В одном конце тучи зияли две дыры, и из них вырывались два снопа солнечных лучей.
Пока туча скользила над лодкой, залязгали тарелки обезьяны, только чуть приглушенные сумкой.