Робу приходилось ходить и в более темные ночи и под куда более сильным ливнем.
– Похоже, снег начинается, – сказал он.
– Значит, ты останешься здесь. И мне веселее.
– Спасибо вам.
Он, оцепенев, прошел снова к роднику, отнес остатки сыра и сидра, не осмеливаясь дать волю мыслям. Когда он вернулся в дом, Эдита снимала платье.
– Ты бы лучше снял с себя все мокрое, – сказала она, и, оставшись в одной ночной сорочке, преспокойно легла в постель.
Роб сбросил вымокшие штаны и куртку и разложил их по одну сторону круглого очага. Голый, он поспешил в постель и лег, дрожа, рядом с Эдитой между кожаными покрывалами.
– Холодно!
– Тебе и холоднее бывало, – улыбнулась она. – Когда я заняла твое место на ложе Цирюльника.
– А меня тогда отправили спать на полу, и ночь еще была такая морозная! Да, холодно было.
Эдита повернулась к нему.
– «Бедный малыш, растет без матери», – вот о чем я думала. Мне так хотелось пригреть тебя на ложе.
– Вы тогда протянули руку и погладили меня по голове.
Она тотчас положила руку на его голову, пригладила ему волосы, прижимая Роба лицом к своему теплому телу.
– На этом ложе я нянчила своих сыновей. – Она закрыла глаза. Потом развязала ворот сорочки и дала ему грудь, уже несколько отвислую.
Ощущение живой плоти во рту пробудило в нем (или ему так показалось?) давным-давно забытые младенческие воспоминания. Роб почувствовал, как защипало под веками. Эдита взяла его за руку, приглашая познакомиться с ее телом.
– Вот что ты должен делать. – Глаз она при этом не открывала.
В очаге громко треснуло поленце, но они этого даже не услышали. Намокший очаг немилосердно дымил.
– Легонько и терпеливо. Кругами, как ты и делаешь, – мечтательно говорила Эдита. Роб, несмотря на холод, отбросил и покрывало, и ее сорочку.
С удивлением увидел, что у нее толстые ноги. Его глаза вслед за пальцами изучали ее. Женское естество походило на то, что он себе представлял, но в свете очага сейчас можно было рассмотреть все в подробностях.