Ощерив беззубый рот, лицо показало белёсый язык, будто дразня.
Человек не ответил. Не понимал, для чего ему разговаривать с этим нелюдем.
— Гордыню тешишь? Аль со страху говорить не смеешь? Ничё, успеется нам потолковать, вдосталь.
Говоривший исчез. Судя по приглушённому стуку сапожков о землю, шажок назад сделал. Посопел. Распорядился: «Зови Заруду. Пора».
Кто-то побежал прочь, выкрикивая услышанное имя. Звонкий, юный, преданный.
Лежащий смежил веки, ненавидя себя за бессилие. Заруда семя крапивное... вор, убийца, из простонародья отринутый выкормыш, предавший родную землю и переметнувшийся к королю. Главный в ватаге, второй год терзавшей окрестные земли.
Да и ватага ли? За последние месяцы она разрослась до нескольких сотен мужиков и прочей погани.
Тут не брезговали никем, всех брали.
Несмотря на войну, среди здешнего подлого люда попадались и сбежавшие от короля поляки, жадные до чужой до крови, и наши стрельцы, предавшие службу. Слышал человек и про прибившихся немцев-пушкарей. С чего им вздумалось прятаться в этих лесах — то лишь им ведомо, но расстрелянный из орудия частокол, укрывавший худое боярское именьишко от лиха, видеть доводилось. Довелось заглянуть и внутрь, туда, где терем стоял. Лучше бы не ходил...
Хищничества Заруды нынешние хозяева терпели, беря с него плату злодействами. Ватага шла туда, где ещё не вконец оскотинившиеся вельможные гусары и гайдуки отказывались обнажать железо или туда, где часто встречались наши охотники(***), непомнящие жалости к врагу.
После её набегов в деревнях и мелких посадах не выживали даже птицы. Резали всех, от мала до велика, дабы свидетелей не оставалось. Насиловали, тыкали пиками, спорили, кто снесёт чью-то безвинную голову единым ударом.
Натешившись резнёй, всё предавали огню.
По возвращении в логовище, меняли скарб на вино и бражничали до одури, заглушая в себе память о сотворённом. Потом плясали до упаду, до исступления, каждый своё, не в лад крикливым дудкам умельцев. А по ночам выли по-волчьи, закусив со страху воротник, кто из не до конца пропащих...
Заруда умён.
При ватаге всегда тёмные купчишки крутятся, награбленное скупают и перепродают где подальше, перешив-перелицевав.
Да злодеи уже и не прячутся. Захватили деревеньку. Народец под нож, сами хозяйничают. Из Сигизмундова надсмотра поляк родовитый есть. По все дни пьяный валяется, в отдельной избе, с бабами распутными. Те его ублажают, не дают по улицам ходить с тверёзых глаз. А подручные главного кровопийцы и рады. Подливают да подливают, хмельного не жалеючи. Зато в панских бумагах вся эта нечисть не разбойниками, а реестровыми записана. Вроде как на коронной службе состоят, о чём грамоту имеют.
— Ну?
Неопрятный, богато наряженный в измазанную снедью парчу с чужого плеча, пришёл главный. В руке — краюха хлеба с луком, пахнет жареным мясом.
Лениво поглядел на лежащего, откусил. Жуя, зевнул. Сытый, кряжистый, с видимой из-под заломленной на затылок шапки проплешиной. За ним — ватажные из ближних. У каждого пистоли, сабли богатые, хари висельные.
— Чаво звал, волхв? — набитый рот кривился в словах, роняя крошки на бороду.
ebooksa