Записки следователя,

Дмитриевы к этому времени уже вернулись из отпуска и жили в своей квартире. Васильев допрашивал их два раза. Оба так ахали и ужасались, делали такие испуганные глаза, когда им рассказывали о том, что Горбачев в их квартире гнал самогон, что у Васильева осталось твердое убеждение: они прекрасно об этом знали и раньше и даже, наверно, были, как говорится, участниками в деле, то есть получали какую-то часть дохода.

Вероятно, думал Иван Васильевич, придется потом их привлечь за соучастие, но все это потом. Главное сейчас- доказать убийство.

Васильев зашел на лужскую почту. Ему пришла в голову нелепая мысль. Может быть, Горбачев был так неосторожен, что взял да и перевел матери по почте Козловские пятьсот рублей. Тогда легко проверить по книге переводов. Он тщательно просмотрел эту книгу, хотя заведующая почтой сразу сказала ему, что такого перевода не было. Шутка ли — пятьсот рублей! В Лугу такой перевод приходит раз в три года.

Все-таки книга была просмотрена, и перевода не оказалось. Хотя Васильев был и раньше в этом почти уверен, он все-таки испытывал разочарование. Как это ни странно, но самые хитрые преступления раскрываются иногда из-за поразительной небрежности преступника. К сожалению, Горбачев, если все-таки он преступник, был очень осторожен.

До обратного поезда в Петроград оставалось еще два часа. Васильев зашел к начальнику милиции, поговорил с ним, попросил приглядывать за старухой Горбачевой, и начальник милиции пошел проводить Васильева на вокзал. В буфете выпили они по кружке пива и сели поговорить. Начальник милиции сокрушался, что просмотрели они самогонщика, и хотя у них были сигналы, но как-то руки не дошли. Все казалось, оснований мало для обыска. А Горбачев сам человек темный. Это здесь все знают. И семья темная. Когда Горбачев в армии был, мама его такую спекуляцию развела, что ужас! Если бы тогда законы были против спекуляции, так ей бы несдобровать. Ее счастье, что было царское время.

— Он в империалистическую воевал? — спросил Васильев.

— «Воевал»! — усмехнулся начальник милиции. — Тоже мне вояка. Сидел где-то писарем в ста километрах от ближайшей пушки. А после революции вернулся. Видно, там, на военной службе, награбастал порядочно. Приехал с деньгами, корову они купили, порося завели, но семья такая, что им ничто впрок не идет. Как пошло пьянство, так и поросенка, не откормив, продали, а потом и корову. Тут он раскаялся и решил, что, видно, чем ему за самогон деньги платить, пусть ему лучше платят. Ну, какие там у него доходы, этого я не знаю, но пьет он по-прежнему. На троицу приезжал — по всем канавам валялся. Из одной вылезет, через полчаса в другую упадет.

— На троицу? — спросил Васильев. — А в этом году когда троица была?

— Восемнадцатого троица, девятнадцатого духов день.

— Постой, постой! — Васильев весь даже напрягся. — Слушай, давай я до вечера где-нибудь отсижусь в уголке незаметно, а вечером пойдем второй обыск сделаем у Горбачева. Почти наверно у нее деньги. Кстати, если она раньше и ждала обыска — дочка-то ей, наверно, написала, что сын арестован, — если и запрятала деньги так, что их не найти, то уж сегодня она обыска, наверно, не ждет.

Начальник милиции был человек толковый и все сразу сообразил. Васильев был в штатском, до вечера отсиделся в милиции, а вечером они начали второй обыск. На этот раз они перерыли все. Простукали стены, внимательно осмотрели сарай, в хлеву обследовали каждый метр. Согнали кур с насестов, обыскали весь курятник и нашли свежезасыпанную яму в земле. Принесли лопаты. Стали копать. Выкопали яму больше метра глубиной. Пошла уже жесткая, слежавшаяся земля. Ясно было, что ее давно не рыли. Тут у Васильева мелькнула мысль. Закопала старушка деньги в землю, потому что ждала обыска, а когда обыск кончился, выкопала и отнесла в дом. В земле деньги и погнить могут и отсыреть.

Снова пошли в дом. Прощупали все матрацы, все подушки. Полезли на чердак. Здесь все покрывала ровная серая пыль. И только на крышке старого, окованного железом сундука пыли не было. Открыли сундук. Перебрали тщательно, осматривая каждую вещь, целую кучу барахла. Пыль клубами носилась в воздухе. Все непрерывно чихали. Старушка почти не скрывала ненависти к чертовым милиционерам, которые за день устраивают второй обыск. Докопались до дна сундука. На самом дне была маленькая шкатулочка, резная, с замочком, запертая и без ключа.

— Где ключ? — строго спросил Васильев у старухи.

— А кто его знает, давно потерялся.

— Неси топор, — сказал Васильев одному из милиционеров. — Будем ломать шкатулку.

— Зачем вещь ломать, — сказала старушка, — на тебе ключ, если ты такой дотошный.

Васильев всунул крошечный ключ в скважину. Ключ легко повернулся. Очевидно, замок смазывали. Дрожащими руками Васильев открыл шкатулку. Сверху лежала газета. Васильев даже на секунду помедлил вынуть ее. Он понимал, что это тяжелое, изматывающее следствие сейчас кончится бесспорной уликой. Вот он поднимет эту газету, и под ней окажется пятьдесят белых бумажек достоинством в десять рублей каждая, с изображением на каждой сеятеля, бросающего в землю зерно из лукошка.

Все оказалось так и не так. Действительно, в шкатулке были деньги. И даже не пятьсот, а почти шестьсот рублей. Но только были они в самых разных купюрах, достоинством пять рублей, три рубля и рубль. Одна только потрепанная десяточка оказалась на самом дне. одна, поистершаяся от тысяч рук, через которые прошла. А кассир говорил Васильеву, что он выдал Козлову подъемные новенькими червонцами.

Деньги были — улики не было.

Может быть, деньги эти были нажиты на самогоне. А может быть и так, что Горбачев оказался хитрее, чем можно было думать. Походил по магазинам, по чайным, потолкался по базару и по одной десяточке, покупая какую-нибудь ерунду, разменял все червонцы на купюры помельче, которых уже никто не опознает и которые никакой уликой служить не могут. Так или иначе, один след оборвался. Оставался, правда, второй.