Записки следователя,

Васильев вошел в комнату старика. Поставщик двора сидел в кресле и дремал. Услышав шаги Васильева, он проснулся и встал.

— Сидите, сидите, — сказал Иван Васильевич, садясь в кресло напротив. — Что же это вашей дочери так долго нет?

Очень стар был Мещанинов. У него слезились глаза, дрожали руки, и почему-то, перед тем как заговорить, он долго шевелил губами.

— Дети у меня плохие, гражданин начальник, — сказал он каким-то вялым, бесцветным голосом. — Вон на диване спит сын. Видали оболтуса? Ведь месяцами пьет, и все на мои деньги. Ничего не делает, нигде не работает. А ведь я в свое время пять тысяч за этого дурака отдал, чтобы его, мещанина, сына сапожника, произвели в офицерское звание. Да еще за свои денежки пришлось и покланяться. Как это, мол, так, хама — да в русские офицеры. И вот имею благодарность. Толку от звания никакого: только произвели в офицеры, тут сразу революция, так что от звания его не только никакой выгоды, а, извините, одни убытки. Пьет беспробудно, у меня деньги берет не считая да еще меня же срамит. Вы, мол, папаша, мещанин и сапожник, а я офицер русской армии. И не поспоришь, все правильно.

— Ну, а дочь? — спросил Васильев.

— Дочь! — Старик махнул рукой. — Этого своего барбоса я хоть понимаю, пьяная скотина, и все. А дочь я, гражданин начальник, даже и понять не могу. Ну, деньги у меня просит — это я понимаю: дело молодое, одеться хочется. Но для чего одеться? Чтобы замуж выйти со смыслом. Я же понимаю, хороший жених требует, чтобы и туфельки были по моде, и платьице от хорошей портнихи. Я ведь не нищий, могу и подбросить сотняжку-другую. Ну, а она для чего одевается? Женихов не видать. Все какие-то молодые люди, так, для гуляния. Иногда ночует дома, иногда нет. Иногда по три дня домой не приходит. И замечаю, вином попахивает. Будь я помоложе да покрепче, я бы ей раз-другой сделал выволочку, она бы и успокоилась. А так что же, разговор один. Толку никакого. Начнешь говорить, а она: «Вы, папаша, современной жизни не понимаете, вы свое жили, да отжили, дайте и нам пожить». А я и вправду не понимаю, что это за жизнь. Я в свое время уже богатый был и то что себе позволял? Схожу в воскресенье в трактир с канарейками, был недалеко тут такой трактир. Ох, и хорошо же там канарейки пели! Посидишь, послушаешь, как божьи птички заливаются, выпьешь чайку, целковый заплатишь и за целую неделю отдохнешь. А тут невесть что! На доктора поступила учиться. Ну, думаю, хорошо. Так представьте себе, сейчас вот, перед уходом, говорит: мы, говорит, папаша, с Ладыгой больше учиться не будем и документы из института возьмем. Теперь, говорит, образование ни к чему, мы, говорит, и без образования богатые будем…

— Простите, папаша, — сказал Васильев. — Мне сейчас надо поехать по делу, а потом я приду, и мы еще с вами поговорим.

Он подумал, что, может быть, действительно Ладыга придет в институт за документами и что этот случай упускать нельзя.

Друзья не верят друг другу

И Климов и Ладыга делали вид, будто ничто не изменилось. Потеря маузера, в сущности, ерунда. На всякий случай некоторое время не надо будет ходить в этот уютный притон, где оба они чувствовали себя богатыми, избалованными жизнью людьми, для которых постланы ковры и повешены портьеры, для которых смеются красивые женщины и открываются бутылки французского вина. Ну, в конце концов, это уж не такое большое лишение. В ресторанах тоже бывает неплохо, тем более, если тебя хорошо знают и привыкли, что ты даешь щедрые чаевые.

А на самом деле оба чувствовали, что полоса удач кончилась и настало время расплачиваться по счетам.

Им в самом деле необыкновенно везло. Ни разу не встретились они с ограбленными женщинами, ни разу, когда они грабили артельщиков, не оказались на улице посторонние люди. И эти удачи, это случайное стечение счастливых обстоятельств делало их уверенными и смелыми. А в настоящей смелости, которая проявляется при неудачах, при обстоятельствах неблагоприятных, при опасности непредвиденной, в этой настоящей смелости пока еще они не нуждались. Она понадобилась теперь в первый раз.

Как обычно, они сначала пересчитали деньги. Денег было много. Восемнадцать тысяч четыреста рублей. Треть полагалась девушкам. Они отсчитали шесть тысяч сто. И по шесть тысяч сто взяли каждый себе.

— Кто передаст деньги девушкам? — спросил Ладыга небрежным тоном, так, как будто-это не имело никакого значения.

— Я, — сказал Климов, — у меня условлена встреча с Тамарой.

Оба старались говорить так же небрежно, как они в таких случаях говорили обычно, но так как оба очень старались, то говорили слишком небрежно. Каждый чувствовал эту нарочитость тона и у себя и у товарища. В сущности, оба были перепуганы насмерть, и оба скрывали это потому, что понимали: главное -не поддаваться панике. Была, впрочем, и еще одна причина, из-за которой говорили они неискренне. Каждый из них твердо решил бежать, бежать немедленно и обязательно одному. Как-то вдруг сразу между этими, казалось бы, близкими друзьями появилось взаимное недоверие. Каждый понимал, что другой его предаст, если только этим сможет хоть немного себе помочь. Каждый понимал, что и он предал бы другого не раздумывая, если бы это могло немного облегчить его участь.

Они разговаривали так, как будто подробности, о которых они говорили, не имели особенного значения и о них надо было условиться просто затем, чтобы не получилось путаницы. Но под словами, которые они говорили друг другу, таился другой смысл, в котором оба не признавались, который оба скрывали, но который оба понимали прекрасно. В сущности, когда Ладыга говорил: «А то я взял бы эти деньги. Я, может быть, успел бы к Вере зайти», на самом деле он говорил: «Почему, собственно, ты получаешь двенадцать тысяч, а я только шесть? Мне ведь тоже придется бежать неизвестно куда и, наверно, на всю жизнь».

Когда Климов ему отвечал: «Нет, лучше делать, как условлено. Раз сговорились с Михайловой, я ей и передам», на самом деле Климов говорил Ладыге совсем другое: «Черта с два я тебе отдам эти шесть тысяч, я, в конце концов, атаман».

Можно было, конечно, просто разделить по три тысячи на брата, но для этого надо было признаться в том скрытом разговоре, который они вели друг с другом, а на это ни один из них не решался. Они уже друг другу не верили, и они уже друг друга боялись.

У Климова воля была сильнее. Ладыга понял, что ничего не добьется и что придется ему обойтись шестью тысячами.