Мне почему-то кажется, что именно для этого момента Маша хранила футболку с отпуска, чтобы меня раздраконить до нечеловеческого рыка и до “аррр, моя женщина!”
А как еще всем показать, что вот эта невозможная стерва — твоя, если не через беременность?
Хочу увидеть ее с животом, хочу, чтобы она плакалась и ныла мне, что у нее отекли ноги, хочу оказаться под бомбардировкой ее вспышек агрессии, которые закончатся поцелуями. Хочу слышать, как она по утрам кряхтит и тяжело вздыхает.
Да в жопу эти ваши страсти-мордасти. Когда сердце рвется из груди?
Боже, какой я идиот.
Хотел страсти, а за ней ничего не видел, потому что галстуки, обеды, разговоры в постели, дети, поцелуи на прощанье принадлежат Маше.
И другой не было бы на ее месте, потому что только она может быть женой.
— Пап…
— Девочки, простите меня, — шепчу я. — Простите. Я без вас, без вашей мамы… — поднимаю взгляд на дочерей, — никто. Я так перед вами виноват…
Больно. Впервые за все это время мне невероятно больно за трех девочек, которых я безжалостно швырнул в пропасть.
Да меня убить мало.
Я должен был быть тем, кто их защищает, а я поставил себя в приоритет. Я же так страдал. Страдалец, хренов. И самому себе сейчас рожу не набью.
— Мы им говорили, — Лиза смотрит на Дашу. — Кричали.
— Но дурами были мы, — Даша медленно кивает. — Мы ничего не понимали, да? Они взрослые, а мы дети…
— Да ваще, — Надя цыкает. — Одна бабушка была с нами согласна.
— Мы поэтому к ней и сбегали, блин, — Лиза фыркает, — чтобы вас обсудить, — повышает голос, — какие вы дураки!
— Справедливо, — вздыхаю я.
— Бесите, — шипит Даша.
— А мама точно наверху? — тихо спрашивает Надя, и в ее глазах проскальзывает тревога.
— Живая она, — отвечаю я. — И, правда, спит. Надюш, ты меня пугаешь.