Развод. Вспомни, как мы любили

22
18
20
22
24
26
28
30

Мне почему-то кажется, что именно для этого момента Маша хранила футболку с отпуска, чтобы меня раздраконить до нечеловеческого рыка и до “аррр, моя женщина!”

А как еще всем показать, что вот эта невозможная стерва — твоя, если не через беременность?

Хочу увидеть ее с животом, хочу, чтобы она плакалась и ныла мне, что у нее отекли ноги, хочу оказаться под бомбардировкой ее вспышек агрессии, которые закончатся поцелуями. Хочу слышать, как она по утрам кряхтит и тяжело вздыхает.

Да в жопу эти ваши страсти-мордасти. Когда сердце рвется из груди?

Боже, какой я идиот.

Хотел страсти, а за ней ничего не видел, потому что галстуки, обеды, разговоры в постели, дети, поцелуи на прощанье принадлежат Маше.

И другой не было бы на ее месте, потому что только она может быть женой.

— Пап…

— Девочки, простите меня, — шепчу я. — Простите. Я без вас, без вашей мамы… — поднимаю взгляд на дочерей, — никто. Я так перед вами виноват…

Больно. Впервые за все это время мне невероятно больно за трех девочек, которых я безжалостно швырнул в пропасть.

Да меня убить мало.

Я должен был быть тем, кто их защищает, а я поставил себя в приоритет. Я же так страдал. Страдалец, хренов. И самому себе сейчас рожу не набью.

— Мы им говорили, — Лиза смотрит на Дашу. — Кричали.

— Но дурами были мы, — Даша медленно кивает. — Мы ничего не понимали, да? Они взрослые, а мы дети…

— Да ваще, — Надя цыкает. — Одна бабушка была с нами согласна.

— Мы поэтому к ней и сбегали, блин, — Лиза фыркает, — чтобы вас обсудить, — повышает голос, — какие вы дураки!

— Справедливо, — вздыхаю я.

— Бесите, — шипит Даша.

— А мама точно наверху? — тихо спрашивает Надя, и в ее глазах проскальзывает тревога.

— Живая она, — отвечаю я. — И, правда, спит. Надюш, ты меня пугаешь.