Голова гудит, тело кажется ватным, когда я с трудом разлепляю глаза. Открыть левый просто, а вот правый – не получается. Мне приходится моргнуть несколько раз, прежде чем к зрению возвращается хоть какая-то чёткость. Со стоном медленно сажусь на кровати, оглядываю полумрак в своей комнате, разгоняемый светом одинокой свечи на столе. За окном темно, похоже, наступила глубокая ночь.
– Не трогай, глупая, – предупреждает меня Алёна, пока я тяну руку к правой щеке.
Я поворачиваю голову на звук. Правым глазом я ничего не вижу, поэтому не заметила, что она сидела в углу на лавке. Няня подходит ближе и опускается на край моей кровати. Две косы, уложенные в причёску вокруг её головы, растрепались: похоже, она дремала.
– Глупая княжна, ну зачем ты оружие в руки взяла? – с горечью отчитывает меня Алёна, а глаза её предательски блестят в полумраке. – Так и знала, что не доведёт тебя до добра дружба с этим Ильёй!
– Илья ни в чём не виноват.
– Не ври мне тут! Я тебя лучше всех знаю, сама бы ты стрелять не научилась, небось он тебе лук дал! – ругает она строгим, но скрипучим спросонья голосом.
– Я спала весь день? – мои слова звучат хрипло.
– Нет, дольше. Уже вторая ночь пошла. Знахарь тебя сонным отваром напоил, чтобы заживало быстрее, – кивает она, а я понимаю, что что-то не так с моим лицом.
– Что там? Почти не болит, – несмотря на предупреждение няни, касаюсь правой щеки, скулы и лба. Сейчас эта сторона замотана тканью и словно онемела. Не могу понять, насколько всё плохо.
– Повезло тебе, дурёха, что сам глаз едва задело! Знахарь сказал, что зрение ты сохранишь. Может, не столь чёткое, как раньше, но видеть будешь. Однако шрам всё равно останется. Он обработал мазью как мог, поэтому и не болит, но завтра мы снимем повязку и посмотрим, как заживает.
– Всё очень плохо? – вяло спрашиваю я, осознание произошедшего пока не дошло до меня. Голова всё ещё ватная.
– Могло быть хуже, но проблема ещё и с батюшкой твоим. Он и так был нездоров, а увидев твою рану, так перепугался, что сердце его прихватило.
Ноги путаются в покрывале, я неловко сваливаюсь с кровати, пытаясь как можно быстрее выскочить из-под одеяла. Алёна чертыхается, тут же оказывается рядом, помогая мне встать. Меня пугают новости об отце намного больше, чем замотанное лицо.
– Что с ним? – спрашиваю я, одновременно устремляясь к выходу.
– Да погоди ты, ночь на дворе! – шикает на меня няня и дёргает за руку, заставляя хотя бы на ноги что-то надеть, а то я так и собралась выйти босая. Она торопливо накидывает на меня кафтан, чтобы скрыть ночную сорочку.
Я терпеливо одеваюсь и выскакиваю в коридор. Поворачиваю направо и иду прямо, мимо комнат сестёр и гостевых покоев. Несколько раз задеваю стены, растерянная замутнённым зрением и слабостью в ногах. Алёна за мной не идёт. Перед тяжёлой дверью в спальню отца застываю ненадолго, а потом, тихо приоткрыв её, заглядываю внутрь.
В комнате пара свечей разгоняет полумрак: одна на широком дубовом столе, другая на высоком сундуке у кровати. Отец спит, а сидящий за столом знахарь поворачивается ко мне, подзывает взмахом руки. Я прикрываю дверь и подхожу к мужчине. Изредка мельком я видела его в нашем доме, но мы никогда не общались. Мужчине не меньше шестидесяти, кожа загорелая, голова совсем лысая, а седая борода, напротив, удивительно длинная. На нём подпоясанная ряса с капюшоном простого серого оттенка, но расшита сложной вышивкой с символами.
– Меня зовут Всеслав, княжна, – тихо говорит он. – Я обработал твою рану. Болит что-нибудь?
Я мотаю головой, то и дело бросая взволнованный взгляд на отца. Надеюсь, что этот знахарь не станет мне врать и приукрашивать ситуацию, а расскажет всё как есть.
– Тогда зачем пожаловала, княжна?