– Кто «он»? – парирует Гаван.
– Ирай! Где Ирай?
– Так этот венок ты сделала для него?
Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не скрипеть зубами. Я потратила больше пяти часов на поляне среди цветов, от которых начала чихать. Пять часов я пыталась правильно сплести треклятый венок, не раз порезав пальцы и несколько раз получив тонким берёзовым прутом по лицу после того, как неверно его закрепила. Мира, Ясна и Злата хохотали, глядя, какими некрасивыми получились первые два венка. Я умоляла их помочь, но они настаивали, что подобное нужно сделать своими руками, а потом между собой громко обсуждали новость, что впервые видят княжну, не умеющую плести венки.
А всё началось ещё неделю назад, когда Ясна устала наблюдать за моей непроходящей тоской по косторезу и протянула мне свой кинжал с предложением поехать и всё-таки прирезать его ночью. Кинжал я взяла, а затем пошла им срезать ветки берёзы, травы, ягоды и красивейшие цветы. И вот под конец лета я стою с протянутым венком в руках на пороге дома Гавана в Долкоре.
– Вы ничего не можете друг другу предложить, Мара, – с искренней печалью предупреждает Гаван. – Я понимаю твои чувства, но этот венок не более чем символ. У вас не будет ни детей, ни семьи. Вам будет лучше порознь.
Каждый мой нерв звенит от мысли, что Ирай где-то рядом, и я полностью игнорирую слова Гавана, и так всё зная. Но взяв кинжал сестры в руки и выслушав шутку Ясны, я внезапно поняла, что устала от стороннего влияния на свою жизнь. Какие-то наёмники разрушили мою семью, Мары забрали меня из дома, Сумерла отобрала мою жизнь, и теперь я хочу сама создавать своё будущее.
– Позови его, – твёрдо говорю я.
– Его здесь нет.
– Тогда где он?
– Этого я не скажу, – упрямится Гаван, явно чувствуя отеческую любовь к косторезу.
Но я знала, что так просто у меня не получится. Вешаю венок на руку, а из сумки на поясе достаю новенькую, расписанную изысканной резьбой пару игральных ложек. Эти ложки особенные, потому что резьба в ручке залита тонкими ручейками золота. Как я и ожидала, глаза Гавана начинают светиться, а лицо вытягивается. Мужчина быстро приходит в себя, с трудом отрывает взгляд от предмета и хмуро смотрит на меня.
– Ты не можешь подкупить меня подарками.
Я наклоняю голову, и мои губы растягиваются в сладкой улыбке, смущая собеседника.
– Кто сказал, что это подарок, Гаван? – мои слова сочатся приторным мёдом, но кузнец приходит в замешательство, а потом в ужас, стоит мне ухватить инструмент в самом уязвимом месте и упереться большим пальцем в шейку ложки.
– Ты не посмеешь, – напряженно выдавливает он.
– Меня часто недооценивают, – отзываюсь я, грозясь сломать музыкальный инструмент прямо перед ним.
Единственный раз, когда Гаван вышел из себя, – это в день, когда детвора прямо у него на глазах швырнула ложки в костёр. Они думали, весело будет. Поделом получили, а дом кузнеца, как я знаю, они до сих пор по широкой дуге обходят.
– Ты не такая, Мара, – с признаками нужной мне мольбы шепчет Гаван и делает шаг навстречу, но я отступаю и надавливаю. Кузнец весь цепенеет, слыша натужный стон дерева.
– Не забывай, что меня воспитывала Ясна, – напоминаю я, а мужчина чертыхается, зная её характер. – Где Ирай?