Оппенгеймер: «Я согласен».
Робб: «Если это была история про белого бычка, как вы говорите, почему вы приводили столь конкретные подробности?»
Оппенгеймер: «Боюсь, что все это – чистый идиотизм. Боюсь, я не смогу объяснить, зачем я упоминал консула, микрофильм, откуда я взял трех сотрудников проекта и почему двое из них якобы были в Лос-Аламосе. Все это теперь кажется мне полной фикцией».
Робб: «Вы согласитесь, не так ли, сэр, что будь история, рассказанная вами полковнику Пашу, правдой, то мистеру Шевалье не поздоровилось бы?»
Оппенгеймер: «Да, сэр. Как и всем в ней замешанным».
Робб: «Включая вас?»
Оппенгеймер: «Включая меня».
Робб: «Будет ли правильным сделать вывод, доктор Оппенгеймер, что, согласно вашим теперешним показаниям, вы не просто однажды солгали полковнику Пашу, но нагородили целый огород лжи?»
Загнанный в угол и, вероятно, потерявший присутствие духа Оппенгеймер необдуманно ответил «да».
Неумолимый допрос прижал Роберта к стене. Он не помнил содержания беседы с Пашем настолько хорошо, чтобы адекватно отвечать на вопросы Робба, поэтому согласился с выборочным цитированием документа своим истязателем. Будь Гаррисон опытным судебным адвокатом, он бы сразу запретил клиенту отвечать на вопросы о беседе с Пашем, пока не получит возможность ознакомиться с ее расшифровкой, и заявил бы протест против исключительного использования этого документа для того, чтобы заманить Оппенгеймера в ловушку. Увы, Гаррисон оставил дверь широко распахнутой, и Оппенгеймеру пришлось стоически сносить все издевательства.
Но и Оппенгеймеру не стоило сдаваться с такой легкостью. Запутанная история беседы с Пашем имела гораздо более простое объяснение, чем то, с которым Робб заставил согласиться Роберта. В 1946 году Элтентон сообщил ФБР, что сотрудник русского консульства Петр Иванов предложил вступить в контакт с тремя учеными, связанными с радиационной лабораторией в Беркли, – Оппенгеймером, Эрнестом Лоуренсом и Луисом Альваресом. Элтентон был знаком только с Оппенгеймером, да и то не настолько, чтобы лично просить его поделиться информацией с русскими. Вполне допустимо, однако, что Элтентон назвал этих трех ученых Шевалье, и Шевалье передал имена Оппенгеймеру или, по крайней мере, упомянул двух других ученых, не называя их поименно.
Поэтому, перечислив Пашу все, что он знал о действиях Элтентона, Оппенгеймер сообщил и о трех ученых. Из всех версий «истории про белого бычка» эта имеет наибольший смысл и сверх того подтверждается доказательствами, содержащимися в материалах ФБР. Примечательно, что официальные историки КАЭ Ричард Г. Хьюлетт и Джек М. Холл пришли к тому же выводу: «История, рассказанная Оппенгеймером, хотя и вводила в заблуждение, была по-своему точна. К сожалению, она обернулась путаницей и искажениями».
Почему это случилось?
Самое понятное и убедительное объяснение причины, по которой Оппенгеймер представил Пашу столь путаную версию своего кухонного разговора с Шевалье, за день до окончания слушания предложил сам Оппенгеймер. Оно соответствует не только известным показательным фактам, но и характеру Оппенгеймера, в частности, его признанию Дэвиду Бому, сделанному пятью годами раньше, в «склонности совершать иррациональные поступки, когда становится невмоготу». Отвечая на вопрос председателя комиссии Грея, не говорил ли он правду Пашу и Лансдейлу в 1943 году и не прибегает ли к выдумкам об инциденте с Шевалье теперь, Оппенгеймер в письменном виде ответил:
История, которую я рассказал Пашу, неверна. Никаких трех сотрудников проекта не было. Был только один человек. Этот человек – я. Я находился в Лос-Аламосе. Других причастных в Лос-Аламосе не было. В Беркли тоже не было других причастных. <…> Я давал показания, что Шевалье не упоминал советское консульство, если мне не изменяет память. Можно допустить, что я слышал о связи Элтентона с консульством, но я могу лишь сказать, что вся подробная история и более мелкие детали, которые из меня постепенно вытянули в процессе беседы, – неправда. Мне нелегко это признать. Если вы потребуете более убедительного аргумента, почему я так поступил, помимо идиотизма, попытки объясниться вызовут лишь новые неприятности. Меня принудили к этому два или три соображения. Во-первых, я почувствовал, что должен четко заявить: если, как заметил Лансдейл, в радиационной лаборатории действительно существовали проблемы, то в этом мог быть замешан Элтентон, и это было серьезно. Приукрасил ли я историю, чтобы подчеркнуть ее серьезность, или попытался смягчить ее и не показывать, что слышал факты от Шевалье, я теперь не могу сказать. Рядом с нами никого не было, разговор длился недолго, по своей природе он был не совсем поверхностным, но я считаю, что в точности передал его тон и нежелание Шевалье связываться с этим делом.
Развивая мысль, Оппи писал:
Мне следовало рассказать ее [историю] сразу и абсолютно точно, но это вызвало у меня внутренний конфликт, и я невольно попытался дать наводку людям из разведки, не понимая, что, если ты даешь наводку, то необходимо рассказывать все до конца. Когда меня попросили уточнить детали, я встал на ложный путь. <…> Идея, что он [Шевалье] пошел бы говорить с другими сотрудниками проекта вместо обсуждения вопроса со мной, как это реально случилось, не имеет никакого смысла. Он был бы сомнительным и нелепым посредником в таком деле… никакого заговора не существовало. <…> Когда я назвал имя Шевалье генералу Гровсу, я, разумеется, сказал, что никаких трех человек не было, что все происходило в нашем доме, что это был я. То есть, когда я придумал эту пагубную историю, я сделал это в явном намерении не раскрывать личность посредника.
Вторым предметом обсуждения, которым Робб воспользовался для унижения Оппенгеймера, была любовная связь с Джин Тэтлок.
«С 1939 по 1944 год, как я понимаю, – начал Робб, – ваше знакомство с мисс Тэтлок было довольно легкомысленным, не так ли?»
Оппенгеймер: «Мы редко встречались. Думаю, что называть наше знакомство легкомысленным, не совсем верно. Мы все еще поддерживали тесную связь и испытывали глубокие чувства при встрече».