Робб: «Это было в 1943 году?»
Оппенгеймер: «Да».
Робб: «Она была в это время коммунисткой?»
Оппенгеймер: «Мы об этом даже не говорили. Сомневаюсь».
Робб: «В своем ответе на письмо вы сказали, что она была коммунисткой и вы это знали».
Оппенгеймер: «Да. Я узнал это осенью 1937 года».
Робб: «У вас были причины считать, что она перестала быть коммунисткой в 1943 году?»
Оппенгеймер: «Нет».
Робб: «Вы провели с ней ночь, не так ли?»
Оппенгеймер: «Да».
Робб: «Вы считаете это совместимым с режимом секретности?»
Оппенгеймер: «По правде говоря… Не спорю – это была плохая практика».
Робб: «Вам не кажется, что, если она действительно была такой же коммунисткой, как те, кого вы здесь описывали или о которых говорили сегодня утром, это ставило вас в затруднительное положение?»
Оппенгеймер: «Но она ей не была».
Робб: «Откуда вы могли это знать?»
Оппенгеймер: «Я ее хорошо изучил».
Пройдя через унизительную процедуру дачи показаний о любовной связи с Тэтлок, продолжавшейся после трех лет брака с Китти, Роберту пришлось отвечать на вопросы о друзьях любовницы, объясняя, кто из них был коммунистом, а кто простым попутчиком. Подобные вопросы ни на шаг не продвигали дознание к поставленной цели, однако задавали их неспроста. Шел 1954 год, пик периода маккартизма. Бывших коммунистов, попутчиков и левых активистов вызывали на заседания комитетов конгресса и требовали от них назвать имена соратников – это был главный ход в политической игре приспешников Маккарти. Людям, выросшим в культуре презрения к «стукачам», иудам, такие испытания причиняли жуткие унижения, а потому главной задачей таких судилищ стало разрушение нравственной цельности обвиняемых.
Оппенгеймер назвал несколько имен. Доктор Томас Аддис, возможно, был близок к партии, но был ли он членом КП, Роберт не знал. Шевалье был попутчиком. Кеннет Мэй, Джон Питмен, Обри Гроссман и Эдит Арнстейн были коммунистами. Прекрасно понимая, что судилище затеяно с целью его унижения, Оппенгеймер язвительно спросил: «Список не маловат?» Как не раз бывало раньше, он не открыл ничего нового. Безжалостная долбежка подтачивала силы. Роберт начал реагировать, не думая – «как солдат на поле боя», позже скажет он репортеру: «Происходят или могут произойти столько событий, что ни о чем, кроме ближайшего шага, думать просто некогда. Все как в бою, а это был настоящий бой. Я почти потерял ощущение собственного “я”».
Много лет спустя Гаррисон будет вспоминать о настроении Оппенгеймера в эти дни мучений: «С самого начала его охватило уныние. <…> Атмосфера эпохи давила на всех, но на Оппенгеймера особенно…»
Робб ежедневно докладывал Строссу о том, что происходило за закрытыми дверями, и председатель КАЭ был очень доволен направлением, которое принимало слушание. Он написал президенту: «В среду Оппенгеймер сломался и под присягой сознался во лжи». Потирая руки от предвкушения победы, Стросс проинформировал Эйзенхауэра, что «у комиссии сложилось чрезвычайно негативное отношение к Оппенгеймеру». Айк отправил из загородной резиденции в Огасте, штат Джорджия, телеграмму с благодарностью за «промежуточный отчет». Он также сообщил Строссу, что сжег его сообщение, очевидно, не желая оставлять какие-либо улики, разоблачающие его и Стросса неправомерный контроль над расследованием.