Медвежий угол

Он слишком хорошо знал, что чувствует человек, который скрывается, и не хотел выдавать того, кто этого явно не хочет.

Когда задние фары, мигнув красным, исчезли в ночи, Мая осталась стоять, прижавшись лбом к дереву и молча рыдая. Ее сердце перестало биться, хотя она по-прежнему держалась на ногах.

В Бьорнстаде есть множество способов умереть. Особенно заживо.

23

Петер и Мира проснулись в прекрасном расположении духа. Они смеялись. Этим день и запомнится, и вспоминать его будет противно. У худших событий в нашей жизни есть такая особенность: в памяти всегда наиболее отчетливо отпечатываются последние счастливые моменты перед тем, как все рухнуло. Секунды до удара, мороженое на заправке перед автокатастрофой, последние купание на море перед тем, как ты вернулся домой и узнал о смертельном диагнозе. Наше сознание то и дело возвращает нас в те счастливые минуты, ночь за ночью, спрашивая: «Мог ли я что-нибудь изменить? Как я мог радоваться в такой момент? Мог ли я предотвратить то, что произойдет, если бы знал заранее?»

Пока не случилась трагедия, у нас есть тысяча разных желаний, а потом остается одно-единственное. Когда родители ждут рождения ребенка, они мечтают о том, каким он будет выдающимся малышом, а когда ребенок рождается больным, им хочется лишь одного – чтобы он стал здоров. Долгие годы спустя после смерти Исака Миру и Петера страшно мучила совесть всякий раз, когда они смеялись. Им по-прежнему становилось стыдно, если они чувствовали себя счастливыми, они так и не решили, считать ли предательством то, что они продолжают жить, хотя Исак их оставил. Одно из самых ужасных свойств горя – в том, что если ты не горюешь, то чувствуешь себя эгоистом. Где найти силы, чтобы жить дальше после похорон, чтобы вновь собрать семью по кусочкам и склеить осколки? Можно ли после этого чего-то хотеть? Да. Пусть будет один счастливый день. Хоть один. Пусть наступит несколько часов забытья.

В то утро, на следующий день после матча, Петер и Мира проснулись в прекрасном расположении духа. Они смеялись. Петер, насвистывая, хлопотал на кухне. Когда Мира вышла из душа, они поцеловались так, как целуются взрослые люди, забывшие, что они папа и мама. Двенадцатилетний Лео, поморщившись, выскочил из-за стола. Родители захохотали, не разжимая объятий. Это и был тот самый, счастливый день.

Мая, лежавшая под двумя одеялами, слышала их смех из своей комнаты. Родители не заметили ее возвращения, они думали, что она осталась у Аны. Заглянув в ее комнату, они удивились, но Мая сказала, что заболела. Под одеялами на ней было два тренировочных костюма, чтобы лоб наверняка стал горячим. Она не могла рассказать родителям правду, это было бы бессердечно, они бы этого не пережили. Мая чувствовала себя не жертвой, которую подвергли насилию, а преступником: об этом никто никогда не должен узнать, надо убрать все улики. Когда папа повез Лео на тренировку, а мама уехала в магазин, Мая прокралась в ванную, чтобы отстирать пятна на вчерашней одежде. Она положила разорванную блузку в пакет и пошла к двери. Но на пороге остановилась и простояла несколько часов, дрожа от ужаса и не в силах выйти во двор к мусорному баку.

Вместо тысячи желаний осталось одно-единственное.

У каждой из трех сестер Беньи был свой способ общения. Младшая из троих, Габи, любила говорить. Средняя, Катя, – слушать. Старшая, Адри, – ругаться. Если у тебя две младших сестры и брат, то, когда отец навсегда уйдет с двустволкой в лес, ты повзрослеешь гораздо быстрее положенного и станешь жестче, чем хотелось.

Адри не дала Беньи проспаться с похмелья, разбудила его пораньше, и все утро он помогал ей с собаками. Когда работа была закончена, Адри отвела его в подсобку, переоборудованную для тренировок, и заставила качаться, пока его не вырвало. Беньи не жаловался. Не такой он был человек. Еще пару лет назад Адри делала больше повторений в жиме лежа, но в какой-то момент он начал обгонять ее и вскоре уже здорово ее превзошел. У нее на глазах он подбросил как пушинки взрослых мужиков в «Овине», когда те сказали что-то неподобающее про Катю. Сестры часто обсуждали это в его отсутствие – как менялись глаза брата, когда он злился. Мать часто говорила: «Не знаю, что бы вышло из этого парня, если бы не хоккей». Зато сестры прекрасно знали, что бы из него вышло. Они видели таких мужчин в «Овине», в качалке и в тысяче других мест. Глаза с потонувшими во мраке зрачками.

Хоккей вписывал Беньи в общество, задавал структуру и правила. Но самое главное – поддерживал лучшее, что в нем было: огромное сердце и неистребимую преданность. Он помогал сосредоточиться на созидании, а не на разрушении. Все свое детство он проспал с клюшкой в обнимку. Иногда Адри казалось, что он до сих пор не расстается с ней по ночам.

Когда брат отпустил штангу, скатился со скамьи и его вырвало в третий раз, Адри протянула ему бутылку с водой и уселась на табуретку.

– Ну. Рассказывай, в чем проблема.

– Плохо мне с бодуна, – простонал Беньи.

У него в сотый раз за день зазвонил мобильник, но он опять не ответил.

– Да я не про брюхо, осел! Здесь у тебя что за проблема? – Адри ткнула его в голову.

Вытерев рот тыльной стороной ладони, Беньи маленькими глотками выпил воду.

– Ну… кое-что с Кевом.

– Поругались?