Медвежий угол

– Зачем?

– Иначе он снова это сделает. С кем-нибудь еще.

Они спорили и спорили, тихо-тихо, снова и снова – с самими собой и друг с другом. Притом что Ана знала: нельзя требовать от человека невозможного. Чтобы именно Мая сейчас взяла на себя ответственность за других. Чтобы она – и никто другой – встала и закричала в самом молчаливом городе на свете. И распугала всех зверей. Ана спрятала лицо в ладонях, чтобы родители Маи не услышали, что тут плачут.

– Это все из-за меня, Мая, нельзя было оставлять тебя там. Я должна была сообразить. Искать. А я струсила как последняя сволочь. Это я виновата, я…

Мая нежно взяла ее лицо в свои ладони:

– Ты не виновата, Ана. Мы не виноваты.

– Ты должна рассказать, – в отчаянии всхлипнула Ана, но Мая решительно тряхнула головой.

– Ты умеешь хранить тайну? Ана кивнула, хлюпнув носом:

– Клянусь жизнью.

– Этого мало. Клянись техно!

Ана рассмеялась. Как же любишь человека, который способен рассмешить тебя в такую минуту!

– Клянусь всеми направлениями электронной музыки. Кроме отстойного евротехно 90-х, само собой.

Мая улыбнулась, вытерла ей слезы и шепнула, глядя в глаза:

– Сейчас Кевин сделал больно мне одной. Если я расскажу, то позволю ему сделать больно всем, кого я люблю. Я этого не вынесу.

Они держались за руки. Сидели рядом в постели и пересчитывали снотворные таблетки, прикидывая, сколько их понадобится, чтобы умереть. В детстве все было по-другому. Кажется, совсем недавно. Потому что так оно и есть.

Беньи увидел ее издалека – черную точку поверх надгробия. Она пролежала там несколько часов, он стряхнул с нее снег и прочел надпись. Всего одно слово.

Когда Кевин, Бубу, Лит, Беньи и другие были маленькие, Давид выдавал им перед игрой шайбы, на которых писал короткие сообщения, что-то такое, что им следовало держать в уме. «Играй плотнее», или «Побольше двигайся», или «Терпение». Иногда он писал что-то, просто чтобы их посмешить. Он мог с суровым видом передать шайбу самому нервному парню в автобусе и ждать, пока тот не прочтет: «Застегни ширинку. Шланг торчит». Его юмор предназначался только его игрокам, – и они чувствовали себя избранными. Шутка сильная вещь – она способна ввести тебя в некий круг и способна исключить. Провести черту между «нами» и «ними».

Но главным искусством Давида было умение показать, что он замечает каждого. Он приглашал домой на ужин всю команду, познакомил со своей девушкой, однако, когда клуб устроил матч «отцов против сыновей» для всех мальчишеских команд, Давид был единственный из тренеров, кто не приехал. Он съездил за Кевином и Беньи, подобрал одного в саду возле дома, другого на кладбище, и поехал с ними гонять шайбу на озеро.

Он готов был за них драться – в буквальном смысле. Лет в девять-десять у Беньи уже сложился стиль, который приводил в бешенство родителей соперников. Во время игры в гостях против детской команды Хеда Беньи сильно хитанул одного парня, и тот крикнул в ответ, что скажет отцу. Беньи почти не думал об этом, но после матча в темном проходе у раздевалок к нему вдруг подошел какой-то мужчина, схватил за шкирку и за волосы и зверски швырнул об стенку. «Ну что, цыганча поганая? – орал он. – Самый крутой нашелся?» Беньи совсем не испугался, но в ту секунду с хладнокровной уверенностью подумал, что его убьют. Вокруг было полно взрослых, которые смотрели и не вмешивались, – то ли боялись вступиться, то ли думали, что так ему и надо. Беньи помнил только кулак Давида, одним-единственным ударом отправивший папашу в нокаут.

– Если еще один взрослый мужик на этой арене посмеет хоть пальцем тронуть ребенка, я его убью, – сказал Давид. Не папаше, а притихшим родителям.