Суне расправил сморщившуюся на животе футболку.
– Для начала можно перестать думать, что помощь нужна ему. Она нужна всем остальным.
– Только не говори, что у МЕНЯ предубеждения… – обиделся Петер.
– Петер, – фыркнул Суне. – Что держит тебя в хоккее до сих пор?
Петер глубоко вдохнул.
– Я не знаю, как из него уходят.
Суне кивнул:
– Я все еще здесь, потому что лед – единственное известное мне место, где все равны. На льду не имеет значения, кто ты. Лишь бы у тебя были способности к игре.
– На льду, может быть, и равны. Но в спорте – нет, – возразил Петер.
– Верно. И это наша вина. Твоя, моя, всех остальных.
– Ну и что нам делать? – Петер взмахнул руками.
Суне приподнял бровь:
– Надо, чтобы на слова любого мальчишки, любой девчонки о том, что они не такие, как все, мы бы впредь пожимали плечами. И говорили бы: «Ну и что? Какая разница?» Когда-нибудь настанет день, когда не будет ни хоккеистов-геев, ни тренеров-женщин. Будут просто хоккеисты и тренеры.
– Общество не так просто устроено, – заметил Петер.
– Общество? Общество – это мы!
Петер потер веки.
– Суне, умоляю тебя… мне часами названивали журналисты… я… черт, а может, они правы? Может, сделать ради Беньямина что-нибудь символическое? Перекрасить шлемы, например… это поможет?
Суне откинулся на спинку сиденья.
– Думаешь, Беньямина это порадует? Сам он предпочел ни о чем не рассказывать. Какой-то прохвост раскрыл его тайну. Уверен, что сейчас туча журналистов рвется сделать из него символ, а туча болванов по другую сторону забора желает излить на него всю свою ненависть. И ни те ни другие ни бельмеса не смыслят в хоккее. Каждую игру с его участием они будут превращать в столкновение повесток, в политический цирк, и этого, наверное, ему стоит опасаться больше всего: что он станет обузой для команды. Отвлекающим фактором.
– А по-твоему, чего Беньямин ждет от нас? – огрызнулся Петер.