Опасная тропа

Вот и все, девочка ты моя шилагинская, я один теперь, нет у меня больше никого, кроме старухи-матери, которая живет далеко в ауле, и тебя, Цуэрочка. Никого больше нет на свете. Не знаю, как воспримешь ты эту весть, мне очень страшно остаться одиноким. Прошу тебя, девочка ты моя шилагинская, будь моей женой. Я люблю тебя, я могу теперь быть всегда рядом, идти с тобой открыто по улице, не скрывая своих чувств. Помнишь, ты однажды со слезами говорила:

«Почему так все сурово в жизни, почему мы не можем любить друг друга не таясь?». Вот и пришло такое время — будь моей женой, девочка ты моя шилагинская. Позвони мне или лучше дай телеграмму, и я встречу тебя здесь. Я жду твоего решения, Цуэрочка! Люблю тебя и целую.

Твой Нури».

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ

Ярко разрисованный акварелью необычного формата конверт, на нем нет ни марки, ни почтового штемпеля, вместо адреса обозначены номер комнаты в общежитии и имя девушки — Цуэри. В письмо вложено фото кудрявого юноши в военной форме, сержанта.

«Цуэри, не знаю, правильно ли я поступаю, что пишу это письмо. Давно я тебя не вижу, хотя родителям, когда они спрашивают, встречаю ли я тебя, говорю, что да. Они все твердят, что мне пора жениться, а я отвечаю им односложно: нет у меня никого, как же я могу жениться. Однажды отец за обедом сказал: «А что, Цуэри тебе не нравится?» Я даже поперхнулся, потому что никогда об этом не думал… Он рассказал, что у него с твоим отцом был разговор на эту тему много лет назад. И вдруг я будто очнулся от какого-то сна. Во мне что-то изменилось, душа проснулась, прости, Цуэри, я не могу красиво говорить и писать, лучше я выражу свои мысли словами нашего поэта Нури-Саида.

За поворотом новый поворот. Седой горы иное очертанье Дает иная точка мирозданья, Что вдруг за поворотом предстает. И есть заветный самый поворот. Он столько дарит, столько он крадет, Крадет и все же делает богаче, Как я теперь, скажи, могу иначе, Тревожный мой, нежданный поворот? Что значит без тебя мельканье дней, Что значит без тебя ночей прохлада, Огня горенье, колыханье сада? Мне в этом мире ничего не надо Без шилагинской девушки моей. Ты стала моим светом и виной, Моя удача и моя расплата. Назвал бы я тебя своей женой, Когда бы жен любили так когда-то, Одним дыханьем время напролет, Моя любовь мосты в былое жжет. И счастлив я, и счастье это горько, И жизнь моя звалась бы жизнью только, Не будь тебя, мой дивный поворот.

Только в одном, Цуэри, я не могу согласиться с поэтом: «назвал бы я тебя своей женой, когда бы жен любили так когда-то». Почему он так пишет, разве жен не любят? Цуэри, будь моей женой, и я опровергну мысль поэта. Жду ответа.

Булат».

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕ

Простой белый конверт с изображением старой гостиницы в городе Махачкале, построенной в стиле чохской сакли с аркадами в два яруса и с широкими открытыми балконами. Письмо адресовано в шилагинскую школу, учительнице Адзиевой Анастасии Лукьяновне.

«Что бы ни случилось, мамочка, ты останешься дорогой и любимой для меня, да и перед отцом своим, которого никогда не перестану любить и уважать, нет моей вины. Это письмо, надеюсь, утешит вас. К моему глубокому сожалению, все получается так, как вы хотели. Но я не хотела, чтобы моя любовь принесла страдание другим и особенно тем, кто близок был моему Нури. Можете радоваться, от него ушла жена, дети остались с ней. Он теперь один, свободен и просит моей руки. Он просит меня, и я выхожу за него замуж. Как видите, все само решилось, вашей тревоге пришел конец. Нет больше позора, и вы, мои родители, можете прямо смотреть людям в глаза.

Дорогая моя мамочка, готовься к свадьбе — вы же хотите, чтобы у вашей дочери все было как у людей. Пусть спадет с глаз ваших туман гнева, выдуманных страданий и несуществующей обиды… Только скажу откровенно: не было никакого позора и бесчестья, была только великая любовь. Но пусть будет по-вашему. Очень прошу тебя, мамочка, напиши мне письмо. Нури ждет меня в Москве, ему сейчас очень и очень одиноко.

Любящая вас ваша дочь Цуэри».

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ

Белый конверт, слева цветное изображение длинноногих желтых птиц в камышах. Конверт небрежно разорван: в нем письмо и фотография матери с ребенком на руках. Горянка с удивительно тонкими чертами лица и печальными глазами, в черной траурной шали. Маленькое пухленькое личико девочки будто отражает всю боль и неутешное горе матери. Исфаги из аула Танта пишет Цуэри.

«В первых же строках письма, подружка моя, я хочу выразить тебе свою благодарность за сочувствие. Да, я была слишком счастлива, такое не могло быть вечным. Я всегда была в тревоге за семью: очень уж все хорошо было и гладко, слишком много радости… И вот грянула беда: осиротела я, сестричка, осиротело мое маленькое солнышко, Цуэри. Будь проклят тот час, когда мы приобрели эту машину… Мой Рамазан попал в аварию и умер, не приходя в себя. Теперь у меня одно утешение — ходить к нему на могилу. Это горе сделало всех несчастными — очень уж был хороший человек мой Рамазан. Теперь стали понятными и печальные строки поэта Нури-Саида, в них все мое горе:

Стоит ли родиться, Чтобы умереть, Чтоб едва дымиться, Чтобы не гореть, Чтоб часы по кругу, Тише чем вода, Чтоб тоска по другу Мучала всегда?

Я даже не успела познакомить с тобой моего Рамазана. Посылаю тебе нашу фотографию. Страшное горе у меня, буду очень рада, если приедешь хоть на день.

Любящая тебя Исфаги».

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ПЯТОЕ

Конверта нет. Письмо написано корявым почерком крайне возмущенного властного человека. В письме нет имени, к кому оно обращено, но по смыслу не трудно определить. Адзиев Абу-Муслим пишет своей дочери.