Шаров брел вперед словно во сне. Он с трудом пересек Большую Черкизовскую — поток людей, уходящих на восток, казался бесконечным. Людское море колыхалось, волновалось, вздрагивало и угрюмо двигалось вперед. Периодически от него откалывались одиночки или группы людей, останавливались в изнеможении у обочины, садились прямо на землю или на свою поклажу, огромные тюки и перевязанные коробки, тюки и сумки, если они были, и пустыми взглядами провожали толпу, рядом с которой то и дело проносились навьюченные словно верблюды автомобили. Толпа шумно вздыхала, слышались гневные возгласы, иной раз чья-то палка дотягивалась до железного корпуса, но автомобиль, натужно пыхтя выхлопной трубой, проскакивал мимо, а вслед ему неслись усталые проклятья.
Шаров наступил кому-то на ногу, потом наступили ему, толкнули и он оказался на другой стороне. Городом тут и не пахло, друг к другу теснились темные, вросшие в землю лачуги — местность стала чужой и неузнаваемой, хотя он очень старался уловить в окружающем пространстве знакомые очертания.
«Первомайская, 9», — вспомнил он адрес, который назвал ему тренер, и тут же понял, что идет в другую сторону. Нужно было вернуться назад и вместе с толпой дойти до Щелковского шоссе, потом свернуть направо и там уже искать.
Шаров с трудом заставил себя развернуться. На него вдруг разом навалились усталость, чувство голода и какая-то обреченность, а все происходящее стало казаться жутким сном накануне важного забега — такое с ним случилось и раньше, он редко запоминал эти сны, поутру испытывая лишь чувство огромного облегчения, что все оказалось миражом.
Вот и теперь, разглядывая с расстояния пятидесяти метров реку угрюмых людей, он потянулся к бедру, с силой ущипнул себя, потом еще и еще раз — замёрзшая нога почти не ощущала боли, и он чуть было не обрадовался, что это все-таки сон, и с силой прикусил язык — чтобы уж наверняка.
Резкая боль пронзила мозг, на глаза навернулись слезы. Он согнулся в три погибели, голова сильно закружилась. Новые кроссовки «Адидас» стали грязно-черного цвета и теперь вряд ли здесь кого-то могли удивить.
— Дядя, с тобой все нормально? — кто-то осторожно тронул его за руку.
Шаров с трудом разогнулся. Рядом стоял мальчик лет десяти, чуть младше его школьников. Он был одет в драное пальтишко и чумазую, сползшую набекрень шапку. Лицо перепачкано сажей и только ясные голубые глаза смотрели с любопытством и настороженностью.
— Да… — хрипло сказал Шаров. — Почти… мне бы попить… — пересохший язык еле ворочался. В голове плыл ядовитый туман. Он понял, что с трудом соображает.
Мальчик обернулся на толпу.
— Вы с ними что ли идете? Убегаете?
Шаров покачал головой.
— Нет, я… со стадиона…
— Сталина? — удивился паренек.
— Ага.
— А что вы там делали? Там же никого нет… Ой… — опомнился он. — Сейчас принесу воды…
Парень стремглав юркнул за невысокий забор, обогнул покосившийся домишко и пропал в сухих зарослях.
Шаров подумал, что тот просто сбежал, но минуты через три он услышал чавканье грязи и мальчик появился вновь. В руках он держал алюминиевый бидон.
— Вот… только понемногу… очень холодная, из колодца. Мамку будить на стал, она только что со смены пришла, — виновато сказал он. — Патроны делает для советской армии. Я бы тоже делал, но меня не берут. Сказали, что еще мелкий.
Шаров сделал длинный глоток. Вода была обжигающе холодной. У него свело скулы, а в затылке запульсировали вспышки боли.