— Это же тот старик… урод, помнишь его? Говорят, он… — зашептал второй парень коротышке и схватил его за рукав. Они стали медленно отходить в тень магазина и тот, что повыше, вдруг начал креститься — суетливо и невпопад. — Мужик, ты нам зла не сделал, не ищи его, о нем молва идет недобрая, связался он не с теми людьми. Понял? Лучше уходи… пока цел.
Шаров кивнул.
— И на том спасибо.
Парни растворились в тени магазина. Из-за туч вдруг показалась полная луна и стало светлым светло. Синеватая дымка, застывшая меж тополей, светилась каким-то странным потусторонним блеском. Даже беспрерывный ветер, пронизывающий до самых костей, утих. Шаров повернулся вокруг своей оси. Улица будто бы застыла, замерла в оцепенении. Ни звука не доносилось с Щелковского шоссе, замолчали собаки, утихли сирены на западе. Он слышал только стук собственного сердца и больше ничего. Невесомые, микроскопические капли мороси оседали на его лице. Шаров встрепенулся и наваждение пропало. Луна скрылась, в спину хлестнул ветер и где-то в глубине двора тоскливо завыла собака. Он поежился.
Вдали показались трехэтажные постройки.
Шаров довольно быстро нашел дом с номером девять, отворил деревянную дверь и шагнул внутрь. Дом казался пустым, безлюдным.
Седьмая квартира располагалась на третьем этаже. На цыпочках он прокрался по скрипучей лестнице, достал ключ и вставил в замочную скважину.
Замок провернулся легко, дверь отворилась и впустила его внутрь.
В квартире было темно. Сколько секунд он стоял, вслушиваясь в биение собственного сердца? В какой-то момент ему показалось, что в квартире кто-то есть, кто-то прячется в густой темноте и он едва заставил себя устоять на месте и не броситься вниз по ступенькам.
Скорее всего, это были старые полы. Или еще что-нибудь, чем обычно пугают новых жильцов ветхие постройки.
Машинально он потянулся, чтобы найти выключатель, но тут же вспомнил, что свет включать нельзя и отдернул руку.
Через несколько минут глаза стали различать смутные контуры предметов.
Он прошел на кухню, памятуя, что на первом этаже живет одинокая старуха и стараясь ступать как можно мягче. На столе он обнаружил спички и свечу в большом бронзовом подсвечнике в виде распустившегося цветка.
Чиркнув спичкой, Шаров зажег свечу и огляделся. Обычная холостяцкая кухня, ничего особенного. Настенный шкафчик, обеденный стол, на котором горела свеча, мойка, над ней подставка для посуды и несколько тарелок. Он увидел хлебницу, и рука автоматически потянулась к ней. Он покачал головой, укоряя себя за слабость, но ничего с собой поделать не смог.
Легким движением отодвинул крышку. Внутри лежал небольшой кирпичик черного хлеба. Целый. Шаров коснулся его пальцами. Запах из хлебницы достиг ноздрей, он схватил хлеб и принялся жадно кусать, вгрызаясь в черствую мякоть и касаясь ее носом, вдыхая безумно вкусный запах, будто бы боясь, что кусок сейчас отнимут. Набив рот, он увидел стул и тяжело опустился, держа кирпич дрожащими руками прямо перед глазами.
"Хорошо, что меня никто сейчас не видит, — подумал он, тщательно пережёвывая пресный, но удивительно вкусный мякиш. Через мгновение Шаров вдруг вспомнил про детей и ему стало нестерпимо стыдно. Он медленно он положил хлеб на стол. Отщипнул еще кусочек и сказал сам себе:
— Все. Больше не трожь.
Он взял подсвечник, с трудом поднялся — ноги ныли как после серьезной тренировки и прошел в комнату, все стены которой были увешаны грамотами и наградами. На специальной полочке стояли вымпелы и памятные знаки в виде бегунов в разных позах, а рядом висела большая черно-белая фотография в рамке. Та самая, где он и Александр Андреевич стоят у арки под надписью «Стадион имени И. Сталина». Шаров в черных спортивных трусах и белой майке с эмблемой «Динамо». В руках бутылка лимонада и та самая сумочка. С деньгами. Рядом стоит тренер. Еще живой, улыбающийся, хотя в глазах застыла тревога или… даже страх. Тогда Шаров, конечно же, этого не видел. И не чувствовал. Да и как… если он ничего не помнит…
Шаров долго вглядывался в свое лицо, пытаясь воскресить в памяти те мгновения, если они вообще были, но никакого озарения на этот раз не вышло, хотя где-то в глубине его шевелились неясные, смутные чувства.
Не спуская глаз с портрета, он подошел к письменного столу, поставил на него подсвечник и отодвинув стул, сел. Потом, словно в забытьи выдвинув верхний ящик стола, рассеянно посмотрел внутрь. Там лежали ручки, карандаши, моток лески, перочинный нож и точилка, транспортир, большой циркуль, несколько тетрадок и небольшой блокнот в черной кожаной обложке.