– Наташ, – мое лицо обхватывают сильные руки, заставляя поднять глаза вверх, – это ничего не значит, поняла меня?
Его слова становятся спусковым крючком, который заставляет меня моргнуть и дать волю слезам.
Они катятся…
Катятся по щекам.
Но недолго, потому что Лука их стирает – пальцами, поцелуями, вкрадчивым шепотом.
– Ты… – пытаюсь успокоиться, сказать ему.
Он подается вперед, и я утыкаюсь влажным лицом в его воротник. Вдыхаю его запах – он, как всегда, помогает.
– Ты… – говорю я на длинном выдохе, стараясь не сбиться. – Папа Машеньки – ты.
Мне все же удалось рассмотреть эти цифры. Мелким шрифтом, почти в самом верху, они шли отдельно от длинной таблицы. Вероятность отцовства – 99,9999%. Вот так.
Я чувствую, как на моей спине застывают руки Луки. А потом вновь приходят в движение, приподнимая мой подбородок.
– И ты решила, что это отличный повод поплакать и побыстрее уничтожить запас салфеток, которыми я захламил твою тумбочку?
Я начинаю смеяться. Смахивать последние слезинки и одновременно смеяться.
– Плохая идея, согласна. Тем более что, по-моему, я их сегодня забыла.
Мы уезжаем с парковки не сразу. Мы просто сидим. Дышим. Молчим. Над чем-то смеемся. Смотрим на дождь.
А когда отогреваемся, Лука заводит машину. Конверт, к которому он даже не прикоснулся, чтобы проверить, так и лежит на панели приборов.
Михалыч, несмотря на погоду, караулит под зонтиком. Клетчатый плед, термос, из которого он наливает себе новую порцию чая, свежая пресса. Он пролистывает страницы, возмущенно качает головой и не забывает посматривать на вход в лавку.
– Ощущение маленького Парижа, – говорю я.
Потом понимаю, что зря затронула эту тему, и кошусь на Луку.
– Круассаны у них отменные, – говорит он, – а все остальное лучше у нас.
Михалыч сдает пост, а мы заходим в лавку. Лука тут же принимается делать нам чай, а пока он колдует над ним, выставляет на прилавок большую коробку с восточными сладостями.