Ну, граф Орлов с одной кобылы начал, а у него целых три фриза (фризихи) и жеребец интересный, не араб стопроцентный, хоть и кличут Арабом, но тоже тонконогий и пугливый, хотя и вспыльчивый. Гораздо проще начинать этому графу конезаводчика из себя изображать. Три кобыла больше одной. И в холке фризихи выше.
Ладно, потом с лошадками поразбираемся. Брехт попытался мысли на жену переключить. Графинюшку Антуанетту. Жена родила ему через год после свадьбы первенца Льва – здоровенького такого карапуза. А когда граф уезжал в Петербург, была уже на сносях. Почему уж бывший хозяин тушки не заехал перед отъездом проведать, вот-вот собирающуюся рожать жену, Брехт не знал, спешил, должно быть. Как же, сам император позвал на бал. Ну, приехал пораньше, и чем закончилось? А ещё вроде как любит жену, по любви же женился. Не как Демидов Николай Никитич на наследнице богатейшей в Империи – баронессе Елизавете Александровне Строгановой, которая в приданное миллионы получила.
И вот теперь Пётр Христианович с опасением выпутался из медвежьей шкуры, вылез, в десятый раз, споткнувшись, о порог из дормеза, и медленно, почти паникуя, шёл к хоть и новому, но скорее бараку, чем к терему. Некрашеное и неоштукатуренное здание метров в двадцать в длину с мезонином и под деревянной дощатой крышей.
Конезаводчик! Блин! О ещё и собак полно. Вон, как заливаются. Охотник знатный на уток Пётр Христианович.
– Ваше сиятельство! – от домика (Тьфу, от дворца графского) бежала толстая тётка.
Ещё одна Шахерезада. Не в том смысле. Просто зовут как и первую – Хавронья – Ефросинья.
Событие двадцатое
– Радость-то какая, Ваше сиятельство! А и у нас тут новость радостная – графинюшка-то родила барчонка. Здоровенького. Две седмицы уже как. За вами-то, Ваше сиятельство, Парамона в полк отправляли, так там говорят, в Петербурх вызвали. Не крестили сыночка, вас ждали. Ох, радость-то какая. – Тётка в шубейке белой бухнулась Петру в ноги. И по лицу и по интонации и правда чувствовалось, что радуется женщина. Так интонацию не подделать.
Витгенштейн, поднял за руку Ефросинью. Что-то вроде ключницы в его «имении» Herrenhaus.
– Пойдём, застудишься. А стой. Тихона позови. Богатство тут привалило. Четвёрка лошадей. Пристроить надо.
– Тихон! Тишка! – колобок в белой шубейке укатился.
Пётр Христианович ещё раз перекрестился и потянул за дверь «замка». И как получит по руке. Дверь чуть не пинком отворилась и на пороге нарисовалась взлохмаченная фигура молодого цыганской внешности мужика.
– Ох, ти! Ваше сиятельство, зашиб? – это конюх Тихон и был собственной персоной.
– Сволочь, ты Тихон, чуть руку не сломал мне. – Пётр потряс отбитой правой ладонью. – Всё, не падай тут. Вон, я на возке приехал. Там конюх со мной и девка сенная. Лошадей в конюшню определи, да смотри, чтобы жеребцы Араба не покусали. Прохор тебе поможет. А девку проводи пока к Ефросинье в комнату. Всё уйди.
Как-то, наверное, всё же не так бы себя граф Витгенштейн настоящий вёл, потому как Тихон открыл рот и молча пошёл к дормезу. Так с открытым ртом и пошёл.
В сенях было холодно. Веник из прутьев берёзовых стоял, обувь от снега обметать, тулупы в углу навалены. И тут даже внутри уже хоромины ни штукатурки, ни покраски на стенах. Ну, самый настоящий графский замок. Левой теперь уже рукой, всё ещё баюкая зашибленную правую, Брехт открыл дверь оббитую овчиной и вошёл, запустив с собой морозный воздух в большую довольно комнату. Прихожую. Плакали дети. Прямо надрывались. Двое сразу. И один с писклявым голоском был явно грудничком. Нечеловеческие ещё звуки издавал.
Нда, в той жизни кроме двух своих детей было целая толпа приёмных и вот опять уже двое. Два мальчика. Свои или чужие?
Из открытой двери, пересиливая крики, послышалось родное такое для Витгенштейна: «Петер».
– Петер, иди же скорее сюда! – на французском. За прошедшие почти две недели Брехт уже привык почти к этому языку. Но это же по необходимости было. Что и с женой на гальском наречии общаться. Ну, уж нафиг. Хозяин он или не хозяин.