— Доброе утро! — отзываюсь я, как всегда чуть повысив голос.
— Чудный сегодня денек! Освободишься — заглядывай на чай! Мне прислали отличную кастеллу[3] из Нагасаки!
— Большое спасибо! И вам хорошего дня!
Обмениваться с нею приветствиями, пока она торчит у себя в окошке между первым и вторым этажом, — тоже часть моего распорядка. Прямо как Ромео с Джульеттой, думаю я всякий раз, воркуя с ней таким образом, — и едва удерживаюсь от смеха.
Поначалу, конечно, я была в замешательстве. Все эти странные разговоры новой соседки, ее кашель и голос, который она то и дело повышала на кого-то по телефону, а также периодический шум сливного бачка в чужом туалете создавали иллюзию, будто мы с нею живем под одной крышей. Даже если о ней не думаешь, эти звуки постоянно напоминают: ты не один.
Но постепенно я привыкла к ее присутствию и начала здороваться с ней по утрам. Теперь наш обмен репликами поутру — словно некий сигнал, по которому очередной день приходит в движение.
Зовут меня Ха́токо. Амэ́мия Ха́токо. «Голубка в храме Дождя»[4]… Так уж назвали предки. Понятное дело, в честь храма Цуругао́ка-Хатима́н-гу[5]. А поскольку первый иероглиф имени бога, восьмерка, похож на голубиные крылья, с раннего детства, сколько я себя помню, все зовут меня Поппо-тян[6].
Но как же надоела эта жара спозаранку! Стоит признать, летний зной в Камакуре — это нечто особенное. Французские булочки, едва вынутые из печи, от жары совсем расползаются, а морская капуста, твердая с виду, тает во рту, как желе.
Развесив во дворе белье, выношу мусор — на ближайшую свалку, которую еще называют «станцией», у самого берега речушки Никайдо́.
Сгораемый мусор со «станции» забирают дважды в неделю. Раз в неделю все остальное: бумагу и ткань, пластик и дерево, бутылки с жестянками. А по субботам закрывают «станцию» на уборку. Несгораемый и габаритный мусор увозят раз в месяц. Поначалу, когда эти правила ввели[7], такая тщательная сортировка мусора казалась слишком нудной и хлопотной, но теперь стала делом привычным и даже напоминает забавную игру.
Время мусора заканчивается, наступает время школьников с ранцами. Детишки нашей улицы, как по команде, выбегают из своих домов, строятся в шеренгу и дружно шагают по улице в начальную школу за пару кварталов отсюда. Именно эти школьники и составляют чуть ли не половину всех моих покупателей в лавочке «Канцтовары Цуба́ки».
Подходя к дому, я окидываю его взглядом снаружи. Старые раздвижные двери, верхние половинки застеклены. На левой — надпись «Канцтовары», на правой — «Цубаки». А сразу перед входом, будто в подтверждение серьезности такого названия, растет огромная камелия, оберегая дом от напастей[8].
На стене рядом с дверью прибита деревянная, давно потемневшая от времени табличка. Если приглядеться, на ней еще можно прочесть фамилию: «Амэ́мия». Знаки выписаны кистью — словно бы второпях, но уверенным почерком каллиграфа. Обе надписи, конечно же, оставили мои предки.
Дело в том, что с самого начала эпохи Э́до[9] наш род, Амэмия, — потомственные написатели писем. Когда-то это мастерство называлось гордым словом
Во времена Эдо мастериц юхицу вызывали для написания писем не только в кабинеты больших начальников и приватные комнаты знати, но и во внутренние покои именитых людей. Среди тех, кто работал чуть ли не у постели своих заказчиков, была и моя прародительница, основательница нашей династии по фамилии Амэмия.
Из поколения в поколение опыт и мастерство каллиграфии передавались по женской линии. Наставница, как мать моего отца, являлась уже десятой мастерицей династии, а роль следующей, одиннадцатой, юхицу Амэмия была с рождения уготована мне.
Да, «мать моего отца» по идее означала ее кровную связь со мной. Хотя ни бабулей, ни даже просто бабушкой я не назвала ее ни разу в жизни. Для меня она всегда оставалась Наставницей, которая в одиночку заправляла нашим семейным магазинчиком, а заодно воспитывала и меня.
Но в отличие от древних мастеров юхицу сегодняшние каллиграфы в основном только и делают, что надписывают конверты для денежных подношений от близких к свадьбам или похоронам да выводят иероглифы для гравировки на памятниках, вывесках и уличных объявлениях.
Вот и моя Наставница бралась за любую работу, о чем бы ее ни просили: от росписи кубка чемпиона по гейтболу в клубе для престарелых до оформления настенных меню для ресторанчиков японской кухни или написания резюме для соседского сына, оставшегося без работы. Эдакое агентство «Тысяча услуг» для всего, что касается письменных знаков. Хотя с виду обычная лавочка канцтоваров…
Напоследок я меняю воду в молельной чаше перед фумидзу́кой[10] в саду. Казалось бы, всего лишь большой булыжник — а в доме Амэмия он почитался чуть ли не выше самого Будды. Шутка ли — целое кладбище тысяч написанных писем! А теперь этот камень обнесен стыдливой оградкой и густо зарос ирисами…