Миф и басню объединяло не только общее название, проистекающее из общности фольклорного происхождения и аллегорического понимания. Обычными действующими лицами басни являются, помимо животных и людей, боги олимпийского пантеона: это чаще всего Зевс (в роли не всегда удачливого царя всех живых существ) и Гермес (в роли его слуги и посыльного), но также и Афина, и Афродита, и Прометей, и Геракл, и насмехающийся над всеми ними Мом (деятельность которого вообще известна только из басен[36]), и прорицатель Тиресий, и сатиры — не как спутники Диониса, а просто как лесные жители, разумные (
Кроме сходства содержания миф и басня обладают сходным повествовательным строением. Суть басни, то, ради чего она рассказывается, всегда заключается в ее концовке: в конце персонаж совершает некое действие или, чаще, произносит некую реплику, приобретающую вес афоризма, а предшествующий рассказ вводит предпосылки и создает условия для того, чтобы концовка могла прозвучать должным образом. Подобная структура, схожая с доказательством теоремы, где изложение предпосылок обуславливается выводом, обнаруживается и в гигиновых фабулах: сначала нужно ввести персонажей, обозначить их имена и взаимоотношения постольку, поскольку это потребуется для финальной части, излагающей событийный узел мифа, который Гигин часто пытается втиснуть в одно несоразмерно длинное и изобилующее придаточными предложение. Однако и здесь сходство с басней достаточно поверхностно; другой жанр, а именно трагедия и ее пересказ, сыграл здесь главную роль.
Фабула и трагедия
Кроме значений «миф» и «басня», слово μῦθος (и, соответственно,
Весьма многие фабулы Гигина очевидным образом являются пересказами, «фабулами» трагедий[38]; то, что большинство пересказанных им трагедий не дошло — одно из обстоятельств, вызывающих интерес к его книге[39]. Но дело не только в пересказах; достаточно сравнить списки названий недошедших трагедий с перечнем гигиновых фабул, чтобы убедиться, что в творчестве трагиков берет начало то членение мифологической системы на сюжеты, которое отражено у Гигина. Даже когда Гигин не пересказывает конкретную драму, обнаруживается, что именно в аттической трагедии совершилось выделение и обособление данного сюжета, закрепление за ним символизирующего его имени (например «Паламед» или «Финей»); о роли имени мифологического героя в развитии фабульной мифографии еще будет говориться ниже.
Пересказы трагедий, «трагедумены»[40], начинают появляться во второй половине IV-ого века до Р. Х. Возможно, наиболее раннее сочинение такого рода принадлежало Дикеарху Мессенскому, плодовитому ученику Аристотеля; Секст Эмпирик[41] называет эту его книгу (как явствует из контекста, вряд ли стремясь к точности) ὑποθέσεις τῶν Εὐριπίδου καὶ Σοφοκλέου μύθων,
С «аргументов» начинали чтение классики в школе эллинистического и римского времени[45]. Многочисленные «аргументы», предпосылаемые трагедиям в сохранившихся схолиях, составлялись в различное время, начиная с александрийского и позднее; ими занимался, в частности, основоположник филологии Аристофан Византийский, укладывавший содержание трагедии в одну фразу[46] и дававший не менее краткое сравнение данной версии мифологической фабулы с ее трактовкой другими трагиками[47]. Такое стремление свести миф к одной фразе встречается иногда и у Гигина[48]; однако средний размер сохранившихся аргументов, как и гигиновых фабул, все-таки значительно больше.
О существовании книг, содержавших комические «мифы», ничего неизвестно, хотя Секст Эмпирик и упоминает о комических аргументах вместе с трагическими. Древняя и новая аттическая комедия редко обращалась к мифическому сюжету; зато к нему весьма часто обращалась так называемая средняя комедия IV века, а также сицилийская, дорическая комедия Эпихарма. Последняя была объектом внимания составителей аргументов, как можно заключить из наличия у Гигина пересказа эпихармова «Гефеста» (166).
Знаменитые, часто цитировавшиеся древними учеными «Трагедумены» в шести книгах составил ученик Исократа Асклепиад из Трагила[49]. В сохранившихся цитатах Асклепиад, помимо детального изложения мифов, бывавших фабулами трагедий, сравнивает версии различных поэтов, ссылается на прозаических мифографов, предпосылает сюжетам длинные генеалогии, перечисляет противоречивые варианты; следы перипатетического анализа фабулы в уцелевших фрагментах отсутствуют. Таким образом «Трагедумены» — не собрание аргументов, не служебное по отношению к трагедии сочинение и не сочинение, анализирующее ее; это собственно мифографическое произведение, опирающееся на опыт ферекидовской школы и охватывающее цикл «трагической» мифологии. Сохранившиеся фрагменты подразумевают скорее слитное изложение (композиционные принципы которого неизвестны), чем деление на отдельные фабулы или ипотесы. Не будучи предшественником Гигина в фабульном строении, Асклепиад, по-видимому, не входил и в число его источников (те мифы, изложение которых сохранилось в его фрагментах, у Гигина рассказаны иначе[50]); его роль заключается в совмещении материала трагедии с традиционной мифографией.
Другие «Трагедумены» были написаны не позднее начала нашей эры (поскольку ссылки на них содержатся у Аполлодора и в схолиях к Аполлонию) неким Демаратом[51]. Стобей[52] приводит следующую цитату из третьей книги его сочинения:
Прямым источником Гигина Демарат не являлся: приводимая Гигином версия того же мифа (фаб. 46) отлична от демаратовской. Зато сходство стиля и метода повествования не нуждается в комментариях: если перевести этот отрывок на латинский, получится одна из фабул Гигина. Простота языка, отсутствие как ученого аппарата ссылок и версий, так и украшающих текст риторических фигур, насыщенность фразы глаголами, а содержания — действиями, четкое противопоставление завязки и развязки — всё это характеризует уже сложившуюся фабульную форму; автору греческого оригинала Гигина оставалось только попытаться распространить ее на всю мифологию в целом. Только одна деталь в рассказе Демарата является лишней с точки зрения жесткой фабульной логики: это разговор Эрехфея с Праксифеей, ненужный для развития фабулы, но бывший, вероятно, эффектным местом пересказываемой трагедии[53]; такие «театральные» детали, иногда кажущиеся неуместными, иногда оживляющие сухость перечисления событий, встречаются изредка и в тексте Гигина (ср., например, упоминание о вестнике в фабуле 29, «Алкмена»).
Таким образом трагедумены могли включать в себя почти любой миф, не ограничиваясь одной темой, как метаморфозы или катастеризмы, но имели, благодаря своей связи с логикой трагической фабулы, простое повествовательное строение; они подчеркнули фабульную, событийную сторону мифа и явились предшественником описывающей фабулами все мифы книги Гигина. Однако вытекающая из фабульной логики тенденция к сжатию рассказа, к выделению событийной сути, которую мы наблюдали и в ипотесах Аристофана Византийского, и у Демарата, приводила уже к другому, максимально лаконичному методу изложения, т. е. к каталогу, который тоже занимао почетное место в греческой и римской школе[54].
Фабула и каталог
Если в мифе обращаешь внимание прежде всего на события, разрешающие ситуации, оказывается, что многие ситуации и разрешающие их события аналогичны; так, можно посвятить каждому подвигу Геракла отдельную фабулу, и в ней будет присутствовать все необходимое — и действующие лица (Геракл и чудовище), и коллизия между ними, и развязка (победа Геракла) — но проще вынести повторяющуюся коллизию, как выносят общий член в арифметике, за скобки, т. е. в заголовок; так появится каталог, озаглавленный «Кого победил Геракл», а оставшиеся неповторяющиеся члены станут его пунктами[55].
Одинаковые действия в одинаковых ситуациях могут совершаться не только одним героем, но и разными; так фабульная логика приводит к классифицирующим персонажей мифа по ситуациям каталогам типа «Кто убил мать», «Кого растерзал кабан» и пр. (при этом, так как мы имеем дело с мифологией, прошедшей через призму трагедии, подавляющее большинство этих каталогов окажутся перечислениями несчастий). Однако в одинаковых ситуациях каталога не все может быть совсем сходным; тогда можно расширить отдельные пункты, указав различия причин или способов, например, что Алфея убила сына из мести, а Агава — по воле Диониса, Геракл убил жену в безумии, а Кефал — по неведению, что из числа покончивших с собой героинь Гекуба и Ино утопились, Эвадна и Семирамида бросились в костер, а Филлида и Эригона повесились[56] и пр. Если же расширять подобные комментарии дальше, то каталог превратится в мини-сборник фабул по определенной теме, точнее классификационной рубрике; таким образом в гигиновские каталоги включены в качестве пунктов не уступающие по размеру фабулам основной части сборника рассказы о Клеобисе и Битоне, Гармодии и Аристогитоне, Гагнодике и др.[57] Упомянутые истории вписаны в рукопись позднее, но в полном согласии с композиционной логикой фабульно-каталогического сборника.
Сами каталоги также могут быть однотипными; тогда возникает «каталог каталогов», примером которого является фаб. 273, в которой один за другим приводятся перечни победителей игр мифологической эпохи.
В подавляющем большинстве случаев первыми словами фабулы у Гигина являются, иногда в ущерб дальнейшему развитию синтаксиса, имя и генеалогия главного действующего лица — именно с этого требует начать «дезис» фабульная логика[58], именно имя и было обычно заголовком трагедии и символом стоящего за ним сюжета. Эта тенденция ведет к тому, что иногда первое предложение фабулы вообще теряет сказуемое и становится назывным, например:
Книга Гигина содержит не только классификационные, «мифографические» каталоги, но и вполне традиционные «эпические», т. е. списки вождей фиванского и троянского похода, аргонавтов, женихов Елены, охотников на Калидонского вепря, участников игр и пр., имена которых не только перечислялись эпическими поэтами, но и надписывались живописцами и вазописцами в многофигурных композициях. Эти привычные каталоги, объединяющие героев, собравшихся с одной целью в одном месте и времени, оказываются теперь частным случаем классификационных. Другой традиционный тип каталогов, а именно царские списки, претерпевает модификации под воздействием чуждой хронологии фабульной логики: во-первых, царские списки у Гигина не стремятся к хронологической последовательности[60], а во-вторых — включают иногда либо героев, не бывших царями[61], либо царствовавших не там[62], но связанных тем или иным образом с данным мифологическим циклом; при этом пропускаются хронологически нужные, но не удостоившиеся отдельной фабулы. Таким образом царский список тяготеет к превращению из хронологического инструмента в классификационный, в каталог типа
Фабула и понимание мифов