Генерал в своем лабиринте

Агустин де Итурбиде был старшим сыном мексиканского вождя войны за независимость, который объявил себя императором страны, но удержался на этом посту немногим больше года. Агустин питал к генералу необыкновенное почтение с того момента, как, стоя по стойке смирно, трепеща и не в силах унять дрожь в руках, потому что перед ним был идол его детства, увидел его. Агустину было тогда двадцать два года. Ему не было еще и шестнадцати, когда его отца расстреляли в пыльном и знойном селении одной мексиканской провинции через несколько часов после возвращения на родину – отец Агустина и не знал, что его заочно приговорили к смертной казни за государственную измену.

У генерала в последнее время было три причины для беспокойства. Первая: Агустин имел золотые часы с драгоценными камнями, которые отец послал ему перед расстрелом и которые он носил на шее, чтобы все видели, как они ему дороги. Вторая – то простодушие, с которым Агустин рассказывал о своем отце, переодевшемся бедняком, чтобы его не узнала охрана порта, и выдавшим себя элегантностью, с которой он садился на лошадь, И третья: его манера петь.

Мексиканское правительство чинило бесконечные препятствия, чтобы он не вступил в армию Колумбии, уверенное в том, что его обучение военным наукам есть не что иное, как часть монархического заговора, направляемого генералом, который намеревается стать императором Мексики и сделать его наследным принцем. Генерал рисковал вызвать дипломатический скандал, не только признав военное звание молодого Агустина, но и сделав его своим адъютантом. Агустин был достоин этого доверия, и, хотя у него не было ни одного спокойного дня, его пристрастие к пению помогало ему пережить неопределенность своего положения.

Этим ранним утром, когда на лесистом берегу Магдалены кто-то велел Агустину замолчать, генерал покинул гамак, завернувшись в одеяло, прошел через лагерь, освещенный факелами часовых, и подошел к нему. Тот сидел на берегу и смотрел на воду.

– Спойте еще, капитан, – сказал он.

Он сел рядом, и когда оказывалось, что слова песни были ему знакомы, подпевал надтреснутым голосом. Он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь пел с такой любовью, и не помнил никого, кто был бы таким грустным и, однако, дарил бы столько радости всем окружающим. С Фернандо и Андресом, своими соучениками по военной школе в Джорджтауне, Итурбиде составлял трио, которое было свежим дыханием молодости в окружении генерала и которого так не хватало в казарменной жизни.

Агустин и генерал сидели на берегу и пели до тех пор, пока звериные шорохи сельвы не разбудили спящих кайманов и воды реки заволновались так, будто начался шторм. Генерал сидел на земле, прислушиваясь к пугающему пробуждению мира природы, пока на горизонте не показалась оранжевая полоса и небо не посветлело. Тогда он оперся о плечо Итурбиде и поднялся на ноги.

– Спасибо, капитан, – сказал он ему. – Десяток бы людей, которые поют, как вы, и мы спасем мир.

– Ах, генерал, – вздохнул Итурбиде. – Чего бы я ни дал, чтобы это слышала моя мать.

На второй день плавания они увидели по берегам реки асьенды с голубыми лужайками и красивыми лошадьми, которые паслись на воле, но потом опять воцарилась сельва и все стало однообразным, а лес начинался у самой воды. Все время они обгоняли множество плотов, сделанных из стволов огромных деревьев, которые сплавщики намеревались продать в Картахену-де-Индиас. Плоты были так неповоротливы, что казались неподвижными по сравнению с течением, целые семьи с детьми и домашними животными плыли на них, кое-как защитившись от яростного солнца простенькими навесами из пальмовых листьев. Местами среди сельвы были уже видны вырубки – матросы с пароходов рубили лес на дрова для паровых топок.

– Рыбам придется научиться ходить по земле, потому что в конце концов вся вода уйдет, – сказал он.

Днем жара становилась невыносимой, суетливое порхание птиц и возня уистити могли свести с ума, а ночи были таинственны и прохладны. Кайманы часами неподвижно, охотясь на бабочек, лежали на отмелях с открытой пастью. Вокруг безлюдных ферм виднелись посадки маиса, их охраняли тощие собаки, лаявшие на проплывающие мимо пароходы; в пустынных местах видны были капканы на тапиров и сети для рыбы, которые сушились на солнце, но нигде не было видно ни единого человека.

Провоевав столько лет, пережив предательство стольких правительств и множество случайных любовных приключений, генерал переживал праздность как физическую боль. Слабое ощущение жизни, с которым он встречал рассвет, исчезало, когда он днем размышлял в гамаке. На его письма приходил немедленный, день в день, ответ президента Кайседо, и он убивал время тем, что диктовал новые письма. Уже в первые дни путешествия Фернандо закончил читать ему хронику лимских сплетен и больше не смог заинтересовать его ничем.

Это была последняя книга, которую он прочитал. Прежде он всегда отличался ненасытной читательской жадностью – и в лихорадке военных сражений, и в любовной, – но читал всегда беспорядочно, бессистемно. Читал в любое время, при любом освещении, то прогуливаясь под деревьями, то верхом на лошади под палящим солнцем экватора, то в темноте кареты, трясущейся по булыжной мостовой, а то качаясь в гамаке и одновременно диктуя какое-нибудь письмо. Один торговец книгами в Лиме удивлялся количеству и разнообразию произведений, которые были перечислены в каталоге генерала, ибо там было все – от греческих философов до трактата по хиромантии. В юности он под влиянием своего учителя Симона Родригеса читал романтиков и продолжал пожирать их книги, будто читая про себя самого, ибо по своей натуре был идеалистом и человеком экзальтированным. Чтению он отдавался со страстью и желал посвятить ему весь остаток жизни. В конце концов он стал читать все, что попадалось в руки, любимого автора у него не было, в разные времена он любил разных. Книжные шкафы домов, где он жил, лопались от книг, а спальни и коридоры превращались в проходы, загроможденные книгами и разрозненными листами, – груды рукописей вырастали прямо на глазах и немилосердно преследовали его, успокаиваясь наконец в архивах. Ему так никогда и не удалось прочесть все, что у него было. Когда он переезжал в другой город, то оставлял книги на хранение друзьям, которым особенно доверял, хотя никогда больше ничего не знал о судьбе этих книг, а жизнь и война вынудили его оставить книжный след на протяжении более четырехсот лиг от Боливии до Венесуэлы.

Еще до того, как у него начало ухудшаться зрение, он велел своим писцам читать ему вслух и теперь читал только таким образом, потому что очки его раздражали. Но в то же время у него стал ослабевать интерес к чтению, и он, как всегда, объяснил это причиной, далекой от действительности.

– Все меньше и меньше становится хороших книг, – говорил он.

Хосе Паласиос был единственным, в ком сонная одурь плавания не вызывала отвращения, а жара и неудобства никак не изменили его изысканных манер, аккуратности в одежде и не сделали его менее услужливым. Он был на шесть лет моложе генерала, в его доме Хосе Паласиос и родился; родился от грешной связи одной африканки-рабыни с испанцем, от которого унаследовал рыжие волосы, веснушки на лице и руках и голубые глаза. Несмотря на свою врожденную скромность, он обладал самым разнообразным и дорогим гардеробом из всей свиты. Он провел с генералом всю свою жизнь, был с ним и во время двух его ссылок, и во всех военных кампаниях и боях, всегда на передовой, всегда в гражданском, ибо никогда не пользовался правом ношения военной формы.

Самым худшим в этом путешествии было вынужденное безделье. В какой-то из вечеров генерал, которому надоело в отчаянии мерить шагами узкое пространство под холщовым тентом, приказал остановить судно, чтобы прогуляться по берегу. В засохшей грязи они увидели следы, похожие на следы птицы, огромной, как страус, и тяжелой, как вол, но гребцы – и в голосе их не ощущалось никакого удивления – пояснили, что в таких пустынных местах промышляют люди, огромные, как сейбы, с гребешками и лапами, как у петуха. Он посмеялся над этими россказнями, как смеялся всегда над всем сверхъестественным, однако затянул прогулку дольше, чем предполагалось, и в конце концов пришлось тут же и разбивать лагерь, несмотря на возражения капитана и некоторых из его адъютантов, которые считали это место опасным и проклятым. Он провел ночь, мучимый жарой, укусами комаров, которые, казалось, проникали сквозь ткань душной москитной сетки, и пугающим рычанием пумы, всю ночь не дававшим ему заснуть. Около двух часов ночи он пошел поговорить с часовыми, сидевшими вокруг костра. Только на рассвете, когда первые лучи солнца позолотили обширную, раскинувшуюся вокруг болотистую местность, он отказался от своего намерения, из-за которого не спал всю ночь.

– Ладно, – сказал он, – придется уезжать, так и не познакомившись с нашими друзьями, которые ходят на куриных лапах.

В тот момент, когда поднимали якорь, в джонку прыгнула бродячая собака, блохастая и грязная, с парализованной лапой. Обе собаки генерала набросились на нее, но собака-калека защищалась с исступленной яростью, не желая сдаваться, даже когда оказалась в луже крови с разодранным горлом. Генерал приказал выходить ее, и Хосе Паласиос взял на себя заботы о ней, как делал это столько раз с другими бездомными псами.