Не дожидаясь, пока они ответят друг другу, солдаты впереди и сзади арестантской повозки очнулись и с грозными криками, подняв оружие, окружили нас. Мою голову накрыло холодным металлическим блеском. Я почувствовал, как здоровенная рука вцепилась мне в шею и подняла над землей. Кости моей шеи под пальцами словно хрустнули. Я болтал ногами и руками в воздухе и слезно вопил: «Дядя, дядя…» Потом этот человек швырнул меня на землю, как отшвыривают дохлую лягушку. Я уткнулся зубами в еще теплый конский навоз.
Позади арестантской повозки на рослой гнедой лошади восседал смуглолицый толстяк. На голове у него была шапка с шариком из синего хрусталя и павлиньими перьями, а на груди длинного халата был вышит белый леопард. Я понял, что это важный чиновник. Опустившись на одно колено, солдат звонким голосом доложил:
– Ваше превосходительство, тут какой-то маленький попрошайка.
Двое солдат притащили меня к чиновнику. Один схватил меня за волосы и повернул мое лицо вверх, чтобы сановнику было видно. Смуглый толстяк глянул на меня, вздохнул и заорал:
– Проклятый мальчишка, чтоб тебе ни дна ни покрышки! Уберите с глаз моих это дерьмо!
– Так точно! – громко откликнулся солдат, схватил меня за руку, оттащил к обочине и швырнул вперед с напутственным «мать твою так!».
Под лошадиное ржание остальных мое тело взлетело вверх и шлепнулось вниз головой в глубокую вонючую грязь сточной канавы.
Твой отец не без труда выбрался оттуда, в глазах было темно, ничего не видно. Надрал я травы, стер грязь с лица, открыл глаза и только тогда увидел следующий на казнь по желтозему отряд, который двинулся дальше на юг, взметая за собой тучи пыли. Твой отец смотрел на эту процессию, и душа была полна тоски и отчаяния. В этот момент над ухом снова прозвучал голос твоей бабушки:
– Сынок, иди посмотри! Он и есть твой дядя!
Повернувшись в поисках твоей бабушки, я увидел желтую дорогу с дымящимся навозом да нескольких воробьев, которые, склонив головки, высматривали черными глазками что-нибудь съестное в кучках дерьма. Где же твоя бабушка? Эхма… Стало неимоверно тяжело, и не удержавшись я заплакал в голос. Я рыдал долго, эта вонючая придорожная канава и то не такая длинная. Душа моя была полна тоски и негодования по отношению к твоей бабушке. Матушка, вы сподвигли меня на то, чтобы броситься с признанием к дяде, но кто он, мой дядя? Вашего сына подняли, как дохлого котенка, и швырнули в вонючую придорожную канаву. Еще немного, и прости-прощай жизнь вашего сыночка. Неужели вы не знали, что так и будет? Матушка, если вы на самом деле владеете даром предсказания, то укажите мне действительно ясный путь, позвольте сыну избежать моря страданий. Если же вы лишены этого таланта, тогда просто не надо и говорить. У сыночка, помрет он или выживет, в любом случае петушок в небо смотрит. Вам ни о чем беспокоиться не следует. Но ваша бабка меня не слушала, и в мозгу раз за разом звучал все тот же старческий голос:
– Сынок, иди посмотри, он и есть твой дядя… Он и есть твой дядя…
Твой отец как сумасшедший помчался вперед в надежде догнать процессию. Только когда я несся изо всех сил, твоя бабушка прикрыла рот. Стоило мне чуть замедлить шаг, как в ушах опять начинал звучать ее ворчливый голос, приводящий душу в смятение. Твоему отцу невольно приходилось мчаться как угорелому. Пусть эти солдаты в летних шапочках с красными кистями снова швырнут меня в вонючую канаву. Все лучше, чем призрачное брюзжание. Следуя за процессией, я вышел из города через ворота
Недалеко от места казни извилистая дорога неожиданно растворялась в просторах плаца. Там, вокруг высокого эшафота, сгрудилась толпа праздных зевак. Среди них затесалось несколько нищих, там же был и избивший меня одноглазый дракон, видать, это тоже была его территория. Пешие и конные солдаты построились. Отличающиеся превосходными манерами палачи открыли дверцу повозки и вытащили осужденного. Возможно, ноги у него были перебиты. Пока его волокли, мне пришли на ум разваренные перья лука. Палачи доставили свою ношу на эшафот, убрали руки, и человек обвалился на помост грудой плоти, в которой словно не осталось костей. Из толпы зевак, окружавшей эшафот, раздались выкрики. Собравшиеся были недовольны таким никудышным поведением осужденного. «Трус! Тряпка! – орали они. – Вставай! Спой нам пару песенок!» Приободренный ими, осужденный медленно задвигался, но перемещались у него лишь куски плоти и, с огромным трудом, еще и кости. Зеваки орали все громче, чтобы вселить в него бодрость духа. Опираясь руками об эшафот, он в конце концов поднял верхнюю половину тела, выпрямился, все еще стоя на согнутых коленях. «Давай, парень, скажи что-нибудь почетче! – орали зеваки. – Скажи пару слов! Скажи, снесут голову – останется рана размером с чашку! Скажи, через двадцать лет снова будешь добрым молодцем!»
Но осужденный шамкал ртом, пару раз всхлипнул, а потом громко прокричал:
– Правитель Небесный, на меня возвели напраслину!
В толпе все вдруг закрыли рты и тупо уставились на человека на эшафоте. Двое палачей по-прежнему вели себя безупречно. И тут ворчливый голос призрака твоей бабушки опять зазвучал у меня в мозгу:
– Крикни, сынок, сыночек милый, он же твой дядя!
Старушечий голос звучал все чаще, он возносился все выше, говорил все более строгим тоном, и я чувствовал, как шею охватывает могильный холод. Не крикни я, она протянула бы руку и задушила меня. Выхода не было, и твой отец, несмотря на риск быть зарубленным большими мечами свирепых солдат, трижды всхлипнув, громко крикнул:
– Дядя…
В этот миг все взгляды обратились на твоего отца. Взор чиновника, отвечавшего за исполнение смертных приговоров, взгляды конных и пеших солдат, взгляды зевак и нищих – все эти взоры я предал забвению, лишь взгляд осужденного запомнился мне на всю жизнь. Он резко поднял окровавленную голову, открыл залепленные кровью глаза и словно выпустил в меня две красные стрелы, сразив наповал. В этот миг смуглый толстяк, инспектор по казням, громко возгласил: