«За двойное убийство смертной казни не избежать. Но прежде я должен повидаться с сыном». И он перенесся мыслями в провинциальный центр, далекий, словно на другом конце земли.
Схватив пистолет, в котором остался лишь один патрон, он выбежал из дверей ресторана. Стоявшие при входе лилипутки вцепились в него, но он стряхнул их с себя и с риском для жизни устремился наперерез мчавшемуся по улице потоку машин. С обеих сторон то и дело слышался отвратительный скрежет тормозов. Одна машина даже толкнула его сзади, но лишь придала ему ускорение, и он вылетел на тротуар. От ресторана доносился гвалт и крики. Он мчался что было сил по усыпанному палой листвой тротуару, смутно соображая, что сейчас раннее утро и что на омытых дождем небесах теснятся кроваво-красные рассветные облака. Холодный дождь шел всю ночь, было скользко, а невысокие деревья, одетые мохнатым инеем, казались сказочно красивыми. Он и глазом не успел моргнуть, как уже бежал по знакомой брусчатке. В сточных канавах, над которыми поднимался молочно-белый пар, плавали такие деликатесы, как копченая свиная голова, жареные фрикадельки, черепаший панцирь, тушеные креветки и свиные ножки в соевом соусе. Несколько стариков в лохмотьях вылавливали эти вкусности сетью на длинных шестах. Губы у них лоснились от жира, щеки у всех румяные: видать, пищевая ценность этих отбросов достаточно высока. Лица нескольких проезжавших мимо велосипедистов вдруг исказились от отвращения, и они с криками изумления беспорядочно посыпались вместе с велосипедами в узкую придорожную канаву. Велосипеды и тела нарушили ровную гладь воды, и пахнуло такой жуткой смесью перебродившего винного жмыха и вони от трупов животных, что его чуть не вытошнило. Он бежал возле самой стены и, споткнувшись на какой-то неровности, упал. Сзади летели беспорядочные крики: «Держи его, держи!» Поднявшись, он оглянулся: уже целая толпа бесновалась и кричала, но броситься за ним никто не решался. Он побежал дальше, уже чуть медленнее. От волнения сердце колотилось так, что заныла грудь. Вот и знакомый мемориал павших борцов. Похожие на пагоды кроны вечнозеленых деревьев создавали впечатление особой святости и чистоты.
«И чего я бегу? — думал он. — От суда небес не скроешься, наказание, может не сразу, но настигнет, разве от него убежишь!» Однако ноги по-прежнему несли вперед. Под развесистым платаном прямой, как шест, стоял тот же продавец клецок. От корзин клубами валил пар, и его лицо то скрывалось за ним, то выплывало снова, словно уродливый лик луны из-за редких рваных облачков. В голове смутно промелькнул образ этого старика с желтоватым патроном в руке — платой за съеденные клецки. «Надо бы забрать этот патрон», — подумал он, но желудок напомнил ему вкус этих клецок — со свининой и луком-пореем, а зимний лук-порей самый вкусный и самый дорогой… Он ведет ее за руку по рынку; крестьяне из ближних деревень, разложив на земле свой товар, сидят на корточках и жуют холодные пампушки, в зубах у них застревают кусочки лука. Старик разжимает ладонь, показывает ему этот красивый патрон, и на скрытом за легкой дымкой лице появляется какое-то умоляющее выражение. Он всматривается, пытаясь понять, чего хочет старик… И тут его мысли прерывает собачий лай. Откуда ни возьмись перед ним, словно тень, возник тот самый пес, полосатый, как тигр. Лай доносился вроде откуда-то издалека, раскатываясь по верхушкам трав на далеком лугу, а тут, вблизи, слышался вполовину тише. Пес как-то странно кивал тяжелой головой, разевая и смыкая пасть, но оттуда не вылетало ни звука, все куда-то ускользало, как во сне. Красный диск солнца еще лишь поднимался, зажигая зарю, но его свет уже проникал через редкие листья платана и отбрасывал нечеткие тени, которые сеткой расплывались на желтоватой шкуре собаки. В глазах пса не было ненависти или злобы, и лаял он не угрожающе, а будто подавал дружеский знак: двигай, мол, дальше. Следователь что-то промямлил старику-продавцу, но слова отнесло порывом ветра. Старик громко переспросил, и он пробормотал: «Мне надо идти искать сына».
Кивнув псу и держась от него на почтительном расстоянии, он обошел платан и увидел сторожа мемориала павших борцов. Тот стоял, прислонившись к дереву и прижимая к груди двустволку, стволы которой были направлены под углом на крону. В брошенном на него взгляде старика он тоже прочел скрытый намек поторопиться. Глубоко тронутый, он поклонился ему и припустил к видневшимся впереди зданиям. Там было тихо и безлюдно. За спиной раздался выстрел, он инстинктивно бросился на землю и откатился в сторону, чтобы укрыться за стылыми листьями розовых кустов. Раздался еще один выстрел, и, глянув в ту сторону, он успел заметить большую черную птицу, которая большим черным камнем падала с небес. Крона платана задрожала, и в красноватых лучах зари на землю упало несколько желтых листьев — воистину поэтическая картина, музыка глубокой осени. Старик-сторож стоял так же недвижно, прислонившись к дереву. Из обоих стволов вился голубоватый дымок. Большой полосатый пес уже бежал к старику с другой стороны дерева с подстреленной хозяином большой черной птицей в зубах. Положив ее на землю, он устроился рядом, и солнечные лучи золотом отражались в его глазах.
Чтобы добраться до зданий, нужно было пересечь неухоженный сквер, где несколько пожилых людей вынесли на свежий воздух птиц, а стайка детей прыгала через скакалку. Засунув пистолет за пояс, он сделал вид, что гуляет, и прошел мимо. Но приблизившись к домам, понял, что совершил серьезную ошибку: оказалось, там развернулся утренний блошиный рынок. Множество людей сидели на корточках перед разложенным на земле товаром. Там были старинные настенные часы, наручные часы, значки с изображением Мао Цзэдуна, столь популярные во время «культурной революции», гипсовые бюсты Председателя и много другого старья, вроде граммофона с раструбом. Покупателей не было, и продавцы жадно обшаривали глазами каждого редкого прохожего. У него появилось ощущение, что это ловушка, «мешок», а все эти продавцы — полицейские в штатском. И чем дольше Дин Гоуэр смотрел на них, тем больше осознавал, опираясь на накопленный за десятки лет опыт, что так оно и есть. Он бдительно отступил за ствол серебристого тополя и стал наблюдать за происходящим. Вдруг из-за угла одного из домов вывернуло семь-восемь молодых людей — юношей и девушек. По выражению лиц и по их поведению Дин Гоуэр определил, что эта группа подростков занимается чем-то незаконным, а верховодит у них шагавшая в центре девица в длинном сером халате по колено, красной шапочке и с ожерельем из медяков династии Цин. Он вдруг заметил у нее на шее несколько морщин и учуял резкий запах импортного табака изо рта. Потом ему показалось, что она чуть ли не лежит под ним. Он стал вглядываться в лицо незнакомки, и на нем медленно — подобно тому как цикада выбирается из своего тонюсенького кокона — стали проступать черты шоферицы, а из круглого отверстия меж бровей розоватой струйкой начала сочиться кровь. Струйка потекла вниз, по переносице, разделила пополам рот, потом полилась дальше, до пупка, и еще ниже, потом тело девицы вдруг распалось на две половинки, и с бульканьем вывалились внутренности. Громко вскрикнув, следователь развернулся и рванул прочь. Но все его попытки выбраться с блошиного рынка были тщетны. В конце концов он присел перед грудой старых пистолетов и, изображая покупателя, стал перебирать эту покрытую ржавчиной рухлядь. Он чувствовал, что девица стоит у него за спиной и оборачивает свое распавшееся пополам тело какой-то зеленой бумажной лентой. Делала она это очень быстро. Сначала еще было видно, как мелькают ее руки в пластиковых перчатках кремового цвета, но вскоре от рук осталось лишь два размытых желтых пятна, которые тонули в намокшей бирюзовой зелени этой бумаги, похожей на нежные волокна водорослей, вытащенных из воды. От этой бирюзы исходила мощная жизненная сила. Бумажная лента завертелась сама по себе и в мгновение ока плотно обмотала все тело девицы. По спине у него пробежал холодок, но он с беззаботным видом выбрал один револьвер красивой формы и попытался крутануть заржавевший барабан. Несмотря на все старания, барабан не вращался. «Выдержанный шаньсийский уксус есть?» — спросил он. Торговка отрицательно покачала головой. Следователь разочарованно вздохнул. «Под профессионала косишь, а на самом деле любитель, — заявила та. — Выдержанного шаньсийского нет, зато есть корейский белый: снимает ржавчину в сто раз эффективнее, чем шаньсийский». И сунув бледную, нежную руку за пазуху, стала шарить там, что-то ища. Взгляд следователя случайно упал на два флакончика, запрятанные у нее за расшитый цветочками розовый бюстгальтер. Флакончики были зеленого стекла, но не прозрачного, а затуманенного, из какого во многих странах делают бутылки для марочных вин. Такое стекло выглядело особенно дорогим: понятно было, что это стекло, но с какой стороны ни глянь — не похоже, поэтому флакончики смотрелись как нечто драгоценное. Развив эту мысль, он вывел еще одну: очевидно, что на подносе сидел мальчик, но, с какой стороны ни посмотри, на мальчика он не похож, поэтому и смотрится как нечто драгоценное. Можно развить эту мысль и по-другому: очевидно, что на подносе никакой не мальчик, но, как ни посмотри, очень похоже на мальчика, поэтому эта штука хоть и не мальчик, но ценность представляет большую. Наконец рука вытащила из бюстгальтера один флакончик. Корявые буквы на нем невозможно было прочесть, но в следователе взыграло тщеславие, и он манерно, словно разбирался в любом иностранном языке, произнес: «Это или виски, или бренди». «Тот самый корейский белый уксус это, который тебе нужен», — был ответ. Принимая флакончик, следователь поднял глаза и увидел на лице торговки то же выражение, что и у своего шефа, когда тот бросал ему пачку сигарет, но, присмотревшись, понял, что они не очень-то похожи. Та обнажила в улыбке два сверкающих клыка — ну просто сама наивность. Следователь открыл флакончик, и на горлышке выступила белая пена. «Ну и уксус, — сказал он, — пенится, что твое пиво». «А по-твоему, во всем мире только пиво и пенится?» — усмехнулась торговка. Он задумался. «Ты права, а я — нет, — согласился он. — Крабы вот не пиво, а тоже пузыри пускают». И капнул немного выступившей жидкости на барабан револьвера. В нос шибануло спиртом. Покрытый пеной револьвер потрескивал, как большой зеленоватый краб. Протянув руку, он ощутил болезненный укол в палец, похожий на укус скорпиона. «А тебе известно, что торговать оружием противозаконно?» — громко осведомился он. «А ты действительно считаешь, что я торгую?» — презрительно хмыкнула торговка. Ее рука юркнула за пазуху, она вытащила бюстгальтер и тряхнула им. Обшивка бюстгальтера слетела, и перед следователем сверкнули блестящие, сделанные в Америке из нержавеющей стали наручники с пружиной. У него на глазах торговка превратилась в лупоглазого и горбоносого полицейского с густыми бровями и рыжими бакенбардами — типичный полицейский начальник. Он схватил Дин Гоуэра за руку и в два щелчка замкнул наручники на его руке и на своей. «Теперь мы скованы одной цепью, и нам друг от друга не сбежать. Если, конечно, силы у тебя не на девять быков или на двух тигров, чтобы тащить меня на хребтине». В этот критический момент сила у Дин Гоуэра откуда только и взялась: он подставил плечо и легко вскинул на него дюжего полицейского. Казалось, этот верзила вырезан из бумаги и почти ничего не весит. Пена тем временем исчезла, ржавчина полностью сошла, и револьвер предстал в первозданном серебристо-сером облике. Безо всякого усилия он нагнулся и поднял револьвер, ощущая запястьем его тяжесть, а ладонью — тепло. «И правда прекрасный ствол!» — воскликнул свисавший у него с плеча полицейский. Мощным движением он отбросил этого верзилу в сторону обвитой плющом стены. Множество молодых побегов и старых плетей свивались в один узор. Красоты добавляли яркие пятна застрявших в нем красных листьев. Полицейский медленно отлетел от стены и шлепнулся прямо у его ног. Но растянувшиеся, как резиновая лента, наручники по-прежнему стягивали их кисти. «Американские! — осклабился полицейский. — Не снимешь, даже не мечтай!» Запаниковавший Дин Гоуэр приставил дуло револьвера к этим растянувшимся, почти прозрачным наручникам и спустил курок. От сильной отдачи рука подпрыгнула, и револьвер чуть не вышибло. Он глянул вниз: на наручниках ни царапины. Выстрелил еще раз: результат абсолютно тот же. Свободной рукой полицейский достал из кармана сигареты и зажигалку. Сигареты американские, зажигалка японская, качество первоклассное. «Неплохо вы здесь, в Цзюго, живете!» — проговорил Дин Гоуэр. «В наше время тех, кто не робкого десятка, убивает жадность, а тех, у кого кишка тонка, — голод, — хмыкнул полицейский. — Деньги вокруг просто летают — только успевай хватать». — «Если так, значит, то, что вы тут, в Цзюго, из детей блюда готовите — правда?» «Подумаешь, эка невидаль — блюда из детей!» — усмехнулся полицейский. «А ты ел?» — «А ты разве нет?» — «Я ел мальчика ненастоящего, из разных продуктов приготовленного». — «А почем ты знаешь, что ненастоящего? Надо же было прокуратуре прислать нам такого болвана!» «Врать не буду, браток, — признался Дин Гоуэр, — меня тут одна женщина окрутила». «Знаю, знаю, ты ее и убил, а за это смертная казнь полагается». «Ясное дело, — согласился Дин Гоуэр. — Но мне бы сначала в провинциальный центр вернуться и с сыном повидаться, а потом уж и явлюсь с повинной». «Причина веская, — вздохнул полицейский. — Бедные родительские сердца! По всей Поднебесной такая история. Так и быть, отпущу!» С этими словами он наклонился, раскрыл рот и перекусил наручники. От пуль этим наручникам ничего не сделалось, а у него во рту они разошлись, как разваренная лапша. «Приказано кровь из носу схватить тебя живым, браток, и, отпуская тебя, я беру на себя большую ответственность. Но у меня тоже есть сын, очень понимаю твои чувства, поэтому и отпускаю». Дин Гоуэр склонился в низком поклоне: «Даже на том свете не забуду твоей доброты, брат».
Следователь пустился бежать. Миновав большие ворота, он увидел двор, заставленный роскошными лимузинами, в которые усаживались шикарно одетые люди. Почувствовав, что здесь что-то не так, он спешно свернул в узкий проулок. Там с ничего не выражающим лицом сидела, задумавшись о чем-то своем, девочка-сапожница. Из дверей ресторанчика с вывеской из разноцветного пластика выскочила и преградила ему дорогу густо размалеванная женщина. «Заходи, почтенный, — зазывала она, — заходи, выпей и перекуси! Двадцать процентов скидки на всё». При этом она прижималась к нему с лицом, исполненным невиданной страсти. «Не хочу я ни есть, ни пить», — отмахнулся Дин Гоуэр. Та схватила его за руку и потянула внутрь: «Не хочешь есть-пить — не надо, посиди чуток, дай ногам отдых!» Рассвирепев, он отшвырнул ее, и она упала с плаксивым воплем: «Брат, скорей сюда, тут хулиган дерется!» Дин Гоуэр собрался было перескочить через нее, но она обхватила его за ноги. Он рухнул на нее всем телом, потом вскочил и яростно пнул. Схватившись за живот, она стала кататься по земле. Из дверей выскочил здоровенный детина с бутылкой в левой руке и кухонным ножом в правой. Увидев, что дело дрянь, следователь пустился наутек. Чувствовал он себя великолепно, бежал не напрягаясь — как говорится, словно летящие по небу облака или стремительный поток, — легко и изящно выбрасывал в беге ноги; ровным было и биение сердца, и дыхание. Пробежав немного, он оглянулся: гнавшийся за ним детина остановился у бетонного столба и, расставив ноги, стал справлять малую нужду. Тут сразу навалилась усталость, сердце бешено забилось, на всем теле выступил холодный пот. Ноги стали ватными и не слушались.
Вкусные запахи привели к трехколесной тележке, где молодой человек жарил на чугунной сковороде блины, а стоявшая рядом старушка, по виду мать, принимала от покупателей деньги. Есть захотелось так, что, казалось, из горла протянулась маленькая ручонка, но купить еды было не на что. У тележки резко затормозил подлетевший откуда-то зеленый армейский мотоцикл. Перепуганный следователь хотел рвануться прочь, но, услышав крик сидевшего в коляске сержанта: «Испеки-ка нам пару блинов, хозяин!», — облегченно перевел дух.
Он оглядел солдат: один повыше, большеглазый, с густыми бровями, а у того, что поменьше ростом, и лицо поизящнее. Они подошли к тележке и стали болтать с продавцом о всякой ерунде. Тот добавил к пышущим жаром блинам острого красного соуса, и солдаты принялись за еду. Блины были горячие, они дули на них и перебрасывали из руки в руку, крякая от удовольствия и боли. Прошло совсем немного времени, а они уже умяли по три блина каждый. Тот, что пониже, достал из кармана шинели бутылочку и предложил высокому: «Хлебнешь?» «Хлебну, отчего не хлебнуть», — одобрительно ухмыльнулся тот. Высокий приложился к горлышку бутылочки и сделал большой глоток. Потом шумно втянул в себя воздух и громко причмокнул: «Славная штука, славная». Приятель-коротышка взял у него бутылочку и стал пить, зажмурившись от удовольствия. «Точно, — подтвердил он. — Вот это, я понимаю, то что надо!» Высокий полез в коляску, достал пару больших луковиц, почистил и протянул одну малорослому сослуживцу: «На, закуси, настоящий, шаньдунский». — «Так у меня перец имеется». И коротышка вытащил из кармана шинели несколько ярко-красных стручков: «Настоящий, хунаньский, поешь?» И добавил не без гордости: «Кто не ест перца — не революционер, а кто не революционер — тот контрреволюционер».[187] «Настоящий революционер лишь тот, кто лук ест!» — парировал долговязый. Войдя в раж, они стали наступать друг на друга, размахивая один луковицами, другой зажатыми в горсти стручками. Долговязый ткнул луковицами коротышке в голову, а тот пихнул перец сослуживцу в рот. Продавец блинов бросился разнимать их: «Драться-то зачем, товарищи? По мне, так вы оба отличные революционеры». Солдаты разошлись, надувшиеся и разозленные, а разнимавший их торговец аж скрючился от смеха. Дин Гоуэр тоже рассмеялся. «А ты чего тут хохочешь? — подступила к нему мать торговца. — То-то я смотрю — недобрый ты человек!» «Да добрый я, добрый», — поспешил ответить он. «Разве добрые люди смеются, как ты?» «Как это — как я?» — удивился следователь. Быстрым движением старуха извлекла, словно из воздуха, маленькое круглое зеркальце и подала ему: «А вот сам посмотри!» Он взял зеркальце, глянул в него и замер от ужаса: меж бровей у него, оказывается, тоже было круглое отверстие от пули, и из него сочилась кровь. А еще сквозь череп было видно, как по извилинам головного мозга движется поблескивающая пуля. Вскрикнув, он отбросил зеркальце, словно кусок раскаленного железа. Оно покатилось по земле и завертелось на ребре, отбрасывая сверкающие солнечные зайчики на выцветшую красную стену. На ней было что-то написано большими иероглифами. Вглядевшись, он разобрал странный лозунг: «Все силы на искоренение пьянства и секса!» Смысл лозунга тут же стал ясен, а когда он приблизился к стене и коснулся этих иероглифов, они тоже обожгли ему пальцы, как раскаленное докрасна железо. Он обернулся: солдаты куда-то исчезли, продавец блинов с мамашей тоже. Следователь подошел к брошенному мотоциклу. Бутылочка с вином так и лежала в коляске. Он взял ее и взболтал, глядя, как со дна поднимаются бесчисленные крохотные жемчужинки пузырьков. Зеленое какое-то, словно гнали из золотистой фасоли. Даже через пробку чувствовался насыщенный аромат. Он нетерпеливо вытащил ее и, прильнув воспаленным ртом к скользкому и прохладному горлышку, ощутил невыразимое блаженство. Зеленая жидкость, словно смазочное масло, беспрепятственно проскользнула в горло, навстречу внутренностям, приветствующим ее, как школьники с цветами. Он воспрянул духом — так после долгой засухи поднимаются растения навстречу благодатному дождю — и даже не заметил, как бутылочка опустела. Повертев ее в руках и пожалев, что в ней уже ничего нет, он отбросил ее в сторону, сел на мотоцикл и взялся за руль. Крутанув стартер, он ощутил радостную и нетерпеливую дрожь мотоцикла, который, словно громко фыркающий, бьющий копытом и потряхивающий гривой жеребец, был готов рвануться вскачь. Отжато сцепление — и вот уже мотоцикл, подпрыгивая, выкатился на дорогу и с ревом стал набирать скорость. Казалось, механизм между ног обладает каким-то высоким интеллектом и ничем управлять не надо — сиди себе прочно и держись за руль, чтобы не вылететь из седла. Рокот мотора перерос в конское ржание, ноги явственно чувствовали теплое тело скакуна, а в ноздри ударил пьянящий аромат конского пота. Один за другим оставались позади сверкающие автомобили, а встречные, из которых таращились широко раскрытые от страха глаза, врассыпную уходили на обочину. Он чувствовал себя ледоколом, по обе стороны от которого разлетаются льдины, разрезающим волну катером. Это ощущение пьянило. Несколько раз он ясно видел, что сейчас врежется, и даже слышал панические крики. Но беду отводило в самый последний момент: когда до столкновения оставалось совсем чуть-чуть, эти сверкающие штуковины расходились в стороны, как желе, уступая дорогу ему и его могучему скакуну. Впереди показалась река, моста через нее не было, а в глубоком ущелье бурлил, взбивая высокие шапки пены, ледяной поток. Он потянул руль на себя, мотоцикл взмыл, ставшее легким, как бумага, тело закружило сильными потоками ветра, а огромные лучезарные звезды над головой оказались так близко, что протянешь руку — и можно дотронуться. «Никак я на небо взлетел? А если взлетел, значит, я теперь небожитель?» — размышлял он про себя. Насколько просто стало все, что раньше представлялось недостижимым! Тут у мотоцикла отскочило бешено вращающееся колесо, потом еще и еще одно. Объятый ужасом, он закричал, и его крик поплыл, то поднимаясь, то опускаясь, над деревьями, как веявший в их кронах ветерок. В конце концов он рухнул на землю, лишенный колес мотоцикл неуклюже повис меж ветвей, а взявшаяся невесть откуда стая белок впилась зубами в его металл. Он и представить себе не мог, что зубы у белок такие острые и крепкие, что они могут грызть металл как прогнившую кору. И стал разминать затекшие ноги. Когда к ним вернулась прежняя подвижность, отметил, что ни ушибов, ни царапин нет. Потом стал растерянно озираться. Вздымающиеся до небес стволы деревьев обвивала виноградная лоза, в ее сплетениях алели большие цветы, казалось, сделанные из гофрированной бумаги. Лоза была усеяна гроздьями похожих на виноград пунцовых и зеленоватых ягод, свежих и сочных, будто выточенных из прекрасной яшмы. Через полупрозрачную кожуру видно, какие они налитые, — прекрасный материал для виноделия. Вроде бы шоферица или какая-то другая безымянная красавица говорила, будто сейчас в горах один седовласый профессор делает вместе с обезьянами самое замечательное на свете вино. Кожа этого вина, этой красавицы, глаже, чем у голливудских звезд, взгляд пленительнее, чем взгляд ангела, а зовущие губы куда желаннее напомаженных губ императрицы… Не вино, а венец божественного творения, шедевр, начертанный кистью гениального автора. Сквозь сплетенные ветви пробивались снопы яркого света, в них струилась белесая дымка, и в этой дымке он увидел обезьян. Они скакали, скалили зубы и корчили рожи, выискивали блох у соплеменников. Могучий самец с мохнатыми седыми бровями — вожак, наверное, — сорвал лист, свернул в трубочку и дунул. На раздавшийся свист тут же сбежались остальные обезьяны и — ну до чего же похоже на людей, просто умора! — выстроились в три шеренги: кто по команде «вольно», кто по стойке «смирно» или озираясь налево и направо, как по команде «равняйсь!». «Ну потеха! — хмыкнул про себя следователь. — Ноги враскорячку, спины сутулые, головы вперед — совсем не по уставу. Но какой с них спрос! Людей и тех допускают в роту почетного караула лишь через полгода упорных тренировок, во время которых им связывают ноги вместе, привязывают доску на спину и не разрешают спать на подушке. А тут — обезьяны!» На хвосты обезьяны опирались как на посохи. «Фруктовые деревья, когда на них много плодов, подпирают подпорками, чтобы ветви не ломались. У обезьян, видать, такая же история. Людям к старости тоже клюка бывает нужна. Один из старинных пекинских переулков — хутунов — называется Цяныуайгунь — переулок Переднего Посоха. А если есть переулок Переднего Посоха, то должен быть и переулок Заднего. Всем древним хутунам посохи нужны — передние или задние. И обезьянам тоже, только опираются они на них задом, поэтому когда забираются на дерево, их ярко-красные задницы и открываются во всей красе». Старый самец что-то скомандовал, обезьяны рассыпались во все стороны и, забравшись по лианам, стали раскачиваться и срывать те самые, пунцовые и зеленоватые, крупные виноградины. Они действительно очень крупные, каждая с шарик для пинг-понга. Во рту скопилась горькая, с оскоминой слюна; он облизнул губы и протянул руку, чтобы сорвать гроздь, но ягоды висели слишком высоко: близок локоть, да не укусишь. С гроздьями ягод на голове обезьяны подбегали к похожему на колодец углублению, с плеском бросали их, и оттуда облачками липкого тумана поднимался чарующий, как красотка, винный аромат. Вытянув шею, следователь заглянул в этот «колодец»: там, словно в бронзовом зеркале, отражался золотистый диск луны. Обезьяны свисали, уцепившись друг за друга, — совсем как в сказках. Потрясающей красоты картина! С их уморительными ужимками они просто прелесть. «Эх, фотоаппарат бы сюда, да заснять эту изумительную картину! — мелькнуло в голове. — Весь журналистский мир был бы потрясен! Получил бы международную премию в миллион долларов, а если в юанях — так восемь миллионов. На всю оставшуюся жизнь хватило бы вкусно есть и сладко пить и сыну бы осталось, чтобы поступить в университет и жениться. Зубы у сына уже все вышли, и между большими передними — щербинка, как у глуповатой девчонки». Тут обезьяны, одна за другой, посыпались в «колодец». Лунное отражение раскололось, разлетелось золотыми блестками света, а обезьяны капельками загустевшего сахарного сиропа с шуршанием приникли к покрытым мхом стенкам «колодца». На стенках росли и две полосы золотисто-красной травы линчжи. Подлетел красноголовый журавль, взял в клюв стебелек этой травы, вытянул длинные ноги, взмахнул крыльями и взмыл в небо на лунный свет. Не иначе понес травинку в дар богине луны Чан Э. Лунную поверхность покрывает мягкий золотистый песок. На нем две дорожки следов. Их оставили американские астронавты, и следы эти не исчезнут даже через полмиллиона лет. Эти астронавты похожи на призраков. Солнце светит на Луне так ярко, что глаз не открыть. Вот он стоит в лунном свете: и впрямь целая копна серебристых волос на голове, ни усов, ни бороды, одет в лохмотья, все лицо в шрамах. В одной руке дубовое ведерко, в другой — деревянный черпак. Он зачерпывает вино из ведра, высоко поднимая черпак и неторопливо выливая вино на землю, где оно растекается полупрозрачными светло-желтыми полосками и быстро застывает резиноподобной массой, словно только что добытая каучуковая смола. Выглядит очень аппетитно, так и хочется сунуть в рот. «Ты и есть тот самый профессор из Академии виноделия в Цзюго, у которого с головой не в порядке?» — вертится на языке вопрос. «Я — стоящий в пленительном лунном свете китайский король Лир, — заговорил старик. — Король Лир посреди страшной бури проклинал небо и землю, а я под светом луны возношу хвалу людям. И древние легенды могут в конце концов стать реальностью, а вино… Вино — величайшее изобретение человечества. Без вина не было бы Библии, не было бы египетских пирамид, Великой Китайской стены, музыки, крепостей, штурмовых лестниц и таранов, чтобы брать эти крепости, не было бы расщепления ядра, кеты в реке Уссури, миграции рыб и перелетных птиц. Младенец еще в утробе матери чует запах вина, первоклассные мехи для вина выделывают из крокодиловой кожи. Настоящим откровением стали для мастеров-виноделов романы о боевых искусствах уся. Отчего скорбел Цюй Юань?[188] Вина у него не было, вот и скорбел. В Юннани процветает наркоторговля и употребление наркотиков, а причиной тому — отсутствие хорошего вина. Цао Цао в целях экономии зерна выпустил указ, запрещающий производство вина, — прекрасный пример того, как мудрые люди совершают глупости. Разве можно запретить вино? Запретить производство и потребление вина — задача невыполнимая, это все равно что запретить людям совокупляться и приумножать потомство. Покончить с этим труднее, чем отменить силу земного притяжения: вот упадет яблоко вверх, тогда и вино можно запрещать. А лунные кратеры — да это же рюмки бесподобной красоты! А римский Колизей можно было бы переделать в огромный винный склад. „Суаньмэйцзю“, „Чжуецин“, „Чжуанъюаньхун“, „Тоупинсян“, „Цзинъянчунь“, „Кансицзуй“, „Синхуацунь“, „Ляньхуабай“ — все это, в общем, неплохие вина, но по сравнению с моим Обезьяньим вином это просто земля и небо. Какой-то болван однажды заявил, что в вино можно добавлять мочу, и в силе воображения ему не откажешь. В Японии широко распространена уринотерапия: выпивай каждое утро чашку собственной мочи и избежишь многих болезней. И Ли Шичжэнь резонно утверждал, что детская моча помогает при внутренних воспалениях. А истинные ценители разве будут что-то есть под вино? То, что такие люди, как Цзинь Ганцзуань, едят под вино младенцев, свидетельствует о том, что пить вино как должно они не умеют…»
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Наставник Мо Янь, здравствуйте!
Отправил Вам, если не ошибаюсь, уже восемь произведений, но от господ редакторов «Гражданской литературы» до сих пор ни звука. Считаю, что не след выказывать такое равнодушие по отношению к молодому литератору. Раз уж открыли эту лавочку, то должны относиться к авторам как положено. Но времена меняются, — как говорится, небо поворачивается, земля вращается, тебе возвыситься, а мне пасть. Людям тысячу дней в благоденствии не жить, как цветам сто дней не алеть, и если горе с горой встретиться трудно, то человеку с человеком — легко. Как знать, может, однажды эти два негодяя, Чжоу Бао и Ли Сяобао, попадутся мне на мушку! Отныне, наставник, в «Гражданскую литературу», в это реакционное издание, где заправляют такие непорядочные люди, рукописей больше не посылаю. Мы люди небогатые, но характер у нас имеется. Мир большой, издателей что деревьев в лесу. Зачем, спрашивается, вешаться именно на этом дереве? Верно ведь, наставник?
Подготовка к проведению первого ежегодного фестиваля Обезьяньего вина в основном уже завершена. Я тут еще придумал, как спихнуть залежавшуюся у нас лечебную настойку. Доставил образцы в городскую экспертную группу по винно-водочной продукции, несколько дегустаторов проверили их, предварительно почистив зубы и прополоскав рот, и единодушно заключили, что у этого вина уникальный букет, напоминающий красавицу, худосочную, печально хмурящую брови. Городская ассоциация по утверждению названий винно-водочной продукции приняла решение назвать это вино «Больная Си Ши».[189] Я счел это название неуместным, потому что слово «больная» несчастливое и неизбежно вызовет у потребителей отрицательные ассоциации, а это скажется на продажах. Поэтому предложил заменить название «Больная Си Ши» на «Красавица Си хмурит брови» или «Дай Юй[190] хоронит цветы». И в том и в другом названии смысл — больная красавица — сохраняется, но звучат они более мягко и в немалой степени взывают к чувству сострадания. Члены ассоциации, народ завистливый и консервативный, насмерть стояли за «Больную Си Ши» и уступать не собирались. Мое терпение лопнуло, и с бутылкой под мышкой я отправился к секретарше мэра, которая была так растрогана моим подношением и так прониклась моей принципиальностью, что провела меня прямо в кабинет. Выслушав мой рассказ, мэр стукнула кулачком по столу и вскочила, выпучив свои прекрасные глаза и удивленно подняв точеные брови. Потом еще раз стукнула по столу, плюхнулась в кресло и схватилась за телефон. С минуту она распекала кого-то, а потом под разбор попал взявший трубку председатель Ассоциации. Этот получил настоящую головомойку, критика была суровой, но справедливой. Говорила она с полным сознанием своей правоты, давя на собеседника как гора Тайшань; она словно обдавала кипятком муравейник, окуривала дымом улей или тыкала палкой в логовище крабов. Я не мог видеть распекаемого председателя, но мог очень живо себе представить, как он сидит на полу, скрестив ноги, и с головы у него крупными, с соевый боб, каплями катится пот. Меня мэр осыпала похвалами, отметив мои заслуги не только перед первым ежегодным фестивалем Обезьяньего вина, но и перед всем Цзюго. Потом стала задушевно расспрашивать обо всем подряд: как дела дома, как на работе, об увлечениях в нерабочее время, об отношениях с друзьями. В душе словно разлилось весеннее тепло, и я выложил всё, ничего не скрывая. Мэр живо интересовалась, как обстоят дела у Вас, наставник, и лично попросила от своего имени пригласить Вас принять участие в фестивале Обезьяньего вина. Когда речь зашла о командировочных и об оплате за питание и проживание, она лишь фыркнула: «Да одного бракованного вина, произведенного в Цзюго, хватит, чтобы принять десяток Мо Яней».
Наставник, я уже твердо решил передать право на выбор названия для этого нового вина Вам. Теперь от Вас зависит, будет ли это «Красавица Си хмурит брови» или «Дай Юй хоронит цветы». А если Вы предложите нечто более прекрасное, будет вообще замечательно. Мэр согласна заплатить по тысяче за каждый иероглиф в нем. Кроме того, осмеливаемся попросить Вас написать рекламу для этого вина. Мы готовы запускать ее, сколько бы она ни стоила, в прайм-тайм на центральном телевизионном канале, чтобы вся страна, весь мир знал о вине «Дай Юй хоронит цветы» или «Красавица Си хмурит брови». Поэтому текст этой рекламы имеет очень большое значение. Написано должно быть интересно и с юмором, а также с волнующими образами, чтобы зрители смогли словно воочию увидеть сестрицу Линь Дайюй или старшую сестрицу Си Ши: нахмуренные брови, руки прижаты к груди, мотыга на плече, маленькие губки вишенкой, бредет, словно колышущаяся под ветром тонкая ива. У кого хватит духу не купить его, особенно среди тех, кто подвержен мукам любви, кто несчастлив в ней, а также среди определенного типа экзальтированной молодежи, воспитанной в традициях классической литературы, — они последние штаны заложат, но купят его. Будут пить и наслаждаться, оно станет для них лекарством от любовных недугов или «снарядом в сахарной оболочке»,[191] который позволит осуществить материальное наступление на предмет своей любви с налетом духовности или же придать духовный стимул с налетом материальности, чтобы добиться своего. Под воздействием направляющей силы Вашей исключительно сентиментальной, душещипательной рекламы привкус этого словно ослабленного болезнью вина может стать ароматом болезненной — а стало быть, чарующей души — любви, заглушить боль великого множества податливых, развившихся не так, как надо, сердец молодых китайцев из мелкобуржуазных слоев, которые любят выискивать примеры для подражания среди романтических литературных героев, сможет дать им идеалы, надежду, силы, чтобы обуревающие их чувства не доводили до самоубийства. И тогда это вино станет вином любви, и оно потрясет мир. А его недостатки превратятся в ярко выраженное своеобразие, что и будет привлекать всеобщее внимание. На самом-то деле, наставник, вкусовые предпочтения всего лишь дело привычки. Когда все вокруг называют что-то хорошим, никто не осмелится сказать, что ничего хорошего в этом нет. В предпочтениях масс скрывается высочайшее могущество и власть, вроде власти заведующего орготделом горкома над рядовым партработником. Если он говорит, что ты хороший, то, хорош ты или плох, ты все равно будешь хороший; а если скажет, что плохой, то все одно останешься плохим. Кроме того, еда и питье при чрезмерном увлечении ими превращаются в страсть, старому предпочитают новое, желают чего-то рискованного, ищут острых ощущений. Многие из так называемых гурманов изменяют традициям, смотрят свысока на что-то, приготовленное по традиционному рецепту. Надоел белоснежный, ароматный соевый творог — доуфу, начинают потреблять покрытый плесенью вонючий доуфу; приелась великолепная нежная свинина — едят протухшую, кишащую червями. По этой же логике, когда уже невмоготу вкушать настоящие чудесные вина и амброзии, начинают искать что-нибудь со странным привкусом — горьким, острым, кислым, терпким, что раздражало бы слизистую оболочку рта и вкусовые рецепторы на языке. Так что, пока мы ведем за собой в нужную сторону, не будет вина, которое мы не сможем реализовать. Надеюсь, Вы набросаете несколько строк, пока пишете роман. Если наш мэр с таким жаром отстаивает свою позицию, Вы непременно получите щедрый гонорар, и, возможно, сумма за небольшую рекламу намного превзойдет вознаграждение за полгода напряженной работы над романом.
Кроме того, в последнее время я много работал над грандиозным замыслом, родившимся в результате беседы с мэром: она хочет, чтобы я создал и возглавил творческую группу по составлению проекта «Винных уложений». Понятное дело, «Винные уложения» станут основополагающим законом для всего, что касается вина. Если мы преуспеем в этом, можно без преувеличения сказать, что для вина откроется новая эра, которая воссияет на тысячелетия и послужит на пользу многим поколениям. Это деяние исторического масштаба, и я от всего сердца приглашаю Вас принять участие в работе группы. Даже если не сможете написать, станьте хотя бы нашим главным советником. Если это дело выпляшется, надеюсь, Вы не ответите отказом.
Прошу извинить за то, что письмо получилось таким сбивчивым и маловразумительным, но эта неразбериха в основном, естественно, из-за вина. Прилагаю к письму свое произведение в духе «новой реальности», созданное вчера вечером в подпитии, с не совсем ясной головой, и прошу Вашей критической оценки. Достойно оно публикации или нет — решать Вам. Я его написал, чтобы получилось счастливое число. Всегда почитал число «девять», и этот рассказ под названием «Город вина» у меня девятый, а «девять» произносится как и «вино» — «цзю». Хочу, чтобы он воссиял новой звездой, которая высветит мое покрытое мраком прошлое, а также лежащий передо мной непроторенный путь.
Жду, жду Вашего приезда, уважаемый наставник. Вашего приезда ждут здешние горы, его ждут здешние воды, ждут молодые люди, ждут молодые женщины. Молодые женщины похожи на цветы, из их уст исходит похожий на небесную музыку винный аромат…
К нам в Цзючэн, город вина, можно добраться из любой точки земного шара — самолетом, пароходом, на верблюде, на осле и даже на свиноматке. Все дороги ведут в Рим, все канавы текут в Цзючэн. В мире немало красивых мест, но таких, чтобы превосходили красотой Цзючэн, — единицы. А если не злоупотреблять расплывчатыми выражениями и говорить напрямую, то таких нет и вовсе! У нас в Цзючэне люди по характеру прямые, как ствол гаубицы. Только в стволе гаубицы еще нарезка имеется, а у наших в Цзючэне даже такого в животе нет: вставишь в рот палку, так другой конец из задницы выйдет, даже не искривится ничуть. Вот такой у нас, цзючэнцев, характер. Чтобы было еще понятнее, скажу, что Цзючэн еще и административный центр Цзюго. Если что-то упустил, прошу понять правильно.
За сотню ли от Цзючэна уже чувствуешь разносящийся во все стороны винный аромат, а с пятидесяти его различают даже те, у кого туго с обонянием. Это не мои фантазии, а истинная правда: пролетающие над Цзючэном «боинги» всегда ни с того ни с сего начинают выделывать круги и кувыркаться — непосредственно и живо, романтично и чувственно, опьяненные и одурманенные. Создается впечатление, что им всё по плечу, они, как говорится, вспахивают облака и сеют дождь, и ведут себя совсем не как обычно, так сказать, сотрясают луаня[192] и свергают феникса. Но безопасность все же будет обеспечена, товарищи, дамы и господа, друзья, волноваться не стоит, потому что в самолете вы тоже станете непосредственны и жизнерадостны, как напившиеся вина щенки. Этот неописуемый аромат, самый прекрасный на земле и в небесах, словно манит всех слетать в Цзючэн и испытать на себе его воздействие.
В самом центре Цзючэна расположены мэрия и горком партии. Во дворе горкома стоит громадный белый чан для вина, во дворе мэрии — большой пузатый винный сосуд из глины, только черный. Не надо думать, что за этим скрыта некая ирония, всё совсем не так. Со времени провозглашения политики открытости и реформ в целях скорейшего улучшения жизни народных масс все партийные комитеты и властные структуры ломали головы, выдвигали идеи и придумывали способы приведения реальной обстановки на местах в соответствии с духом решений ЦК. Какие только способы и формы ни появлялись: «живешь у горы — кормись с горы», «есть вода — продавай воду», «есть красивые места — развивай туризм», «растет табак — производи сигареты»… И вот, после десяти с лишним лет бурного подъема, появились Гуйчэн — город призраков, Яньду — столица табака, Баочжуши — городок хлопушек… Особенность нашего Цзюго в том, что у нас много вина и оно очень качественное, поэтому и партком, и мэрия крепко уцепились за него: основана Академия виноделия, идет подготовка к строительству музея виноделия, расширено производство на двенадцати старых винокуренных заводах и построено три новых, очень крупных, на которых внедрены лучшие мировые технологии. Упор на вино привел к развитию целой сферы специальных услуг, включая ресторанный сервис и разведение редких животных и птиц. Теперь аромат вина разносится по всему Цзюго. Прекрасное вино можно найти за каждой дверью, рестораны исчисляются тысячами, их яркие огни горят днем и ночью, вино и деньги текут рекой. Славное вино и изысканная еда привлекают в Цзюго множество туристов, отечественных и зарубежных, любителей вкусно поесть и выпить. Из числа тех, кто приезжает в Цзюго осмотреть достопримечательности, выпить вина и хорошо поесть, больше всего внимания оказывается, конечно, оптовым торговцам вином, благодаря которым прекрасное вино Цзючэна и отличная репутация достигают самых удаленных уголков мира. От нас льется прекрасное вино — «мэй цзю», а к нам текут доллары — «мэй юань».[193]
За последние годы ежегодно выплачиваемые государству налоги уже достигли суммы в сотни миллионов юаней, а это немалый вклад. В то же время значительно повысился жизненный уровень жителей Цзюго. Они давно уже живут в сравнительном достатке, а теперь стремятся к «среднему достатку» и мечтают о «большом». Что, спросите вы, понимается под этим «большим достатком»? Да коммунизм, вот что. Теперь, дочитав до этого места, вы, дорогие читатели, понимаете, какой важный смысл заключен в винном чане и винном сосуде во дворе горкома партии и мэрии.
ebooksa