– Не раскрывай так широко рот, – сказал последний романтик, – мы давно уже обо всем договорились. В семь мы заедем за ней. Она предупреждена. Уж раз ты не подумал о ней, пришлось нам самим позаботиться. И в конце концов ты ведь познакомился с ней благодаря нам.
– Отто, – сказал я, – видел ты когда-нибудь такого нахала, как этот рекрут?
Кестер рассмеялся.
– Что у тебя с рукой, Робби? Ты ее держишь как-то набок.
– Кажется, вывихнул. – Я рассказал историю с Густавом.
Ленц осмотрел мой палец:
– Конечно, вывихнул! Как христианин и студент-медик в отставке, я, несмотря на твои грубости, помассирую тебе палец. Пойдем, чемпион по боксу.
Мы пошли в мастерскую, где Готтфрид занялся моей рукой, вылив на нее немного масла.
– Ты сказал Пат, что мы празднуем однодневный юбилей нашей таксомоторной деятельности? – спросил я его.
Он свистнул сквозь зубы.
– А разве ты стыдишься этого, паренек?
– Ладно, заткнись, – буркнул я, зная, что он прав. – Так ты сказал?
– Любовь, – невозмутимо заметил Готтфрид, – чудесная вещь. Но она портит характер.
– Зато одиночество делает людей бестактными, слышишь, мрачный солист?
– Такт – это неписаное соглашение не замечать чужих ошибок и не заниматься их исправлением. То есть жалкий компромисс. Немецкий ветеран на такое не пойдет, детка.
– Что бы сделал ты на моем месте, – спросил я, – если бы кто-нибудь вызвал твое такси по телефону, а потом выяснилось бы, что это Пат?
Он ухмыльнулся:
– Я ни за что не взял бы с нее плату за проезд, мой сын.
Я толкнул его так, что он слетел с треножника. – Aх ты, негодяй! Знаешь, что я сделаю? Я просто заеду за ней вечером на нашем такси.
– Вот это правильно! – Готтфрид поднял благословляющую руку. – Только не теряй свободы! Она дороже любви. Но это обычно понимают слишком поздно. А такси мы тебе все-таки не дадим. Оно нужно нам для Фердинанда Грау и Валентина. Сегодня у нас будет серьезный и великий вечер.