Мы сидели в садике небольшого пригородного трактира. Низко над лесом, как красный факел, повисла влажная луна. Мерцали бледные канделябры цветов на каштанах, одуряюще пахла сирень, на столе перед нами стояла большая стеклянная чаша с ароматным крюшоном. В неверном свете раннего вечера чаша казалась светлым опалом, в котором переливались последние синевато-перламутровые отблески догоравшей зари. Уже четыре раза в этот вечер чаша наполнялась крюшоном.
Председательствовал Фердинанд Грау. Рядом с ним сидела Пат. Она приколола к платью бледно-розовую орхидею, которую он принес ей.
Фердинанд выудил из своего бокала мотылька и осторожно положил его на стол.
– Взгляните на него, – сказал он. – Какое крылышко. Рядом с ним лучшая парча – грубая тряпка! А такая тварь живет только один день, и все. – Он оглядел всех по очереди. – Знаете ли вы, братья, что страшнее всего на свете?
– Пустой стакан, – ответил Ленц.
Фердинанд сделал презрительный жест в его сторону:
– Готтфрид, нет ничего более позорного для мужчины, чем шутовство. – Потом он снова обратился к вам: – Самое страшное, братья, – это время. Время. Мгновения, которое мы переживаем и которым все-таки никогда не владеем.
Он достал из кармана часы и поднес их к глазам Ленца:
– Вот она, мой бумажный романтик! Адская машина. Тикает, неудержимо тикает, стремясь навстречу небытию. Ты можешь остановить лавину, горный обвал, но вот эту штуку не остановишь.
– И не собираюсь останавливать, – заявил Ленц. – Хочу мирно состариться. Кроме того, мне нравится разнообразие.
– Для человека это невыносимо, – сказал Грау, не обращая внимания на Готтфрида. – Человек просто не может вынести этого. И вот почему он придумал себе мечту. Древнюю, трогательную, безнадежную мечту о вечности.
Готтфрид рассмеялся:
– Фердинанд, самая тяжелая болезнь мира – мышление! Она неизлечима.
– Будь она единственной, ты был бы бессмертен, – ответил ему Грау, – ты – недолговременное соединение углеводов, извести, фосфора и железа, именуемое на этой земле Готтфридом Ленцем.
Готтфрид блаженно улыбался. Фердинанд тряхнул своей львиной гривой:
– Братья, жизнь – это болезнь, и смерть начинается с самого рождения. В каждом дыхании, в каждом ударе сердца уже заключено немного умирания – все это толчки, приближающие нас к концу.
– Каждый глоток тоже приближает нас к концу, – заметил Ленц. – Твое здоровье, Фердинанд! Иногда умирать чертовски легко.
Грау поднял бокал. По его крупному лицу как беззвучная гроза пробежала улыбка.
– Будь здоров, Готтфрид! Ты – блоха, резво скачущая по шуршащей гальке времени. И о чем только думала призрачная сила, движущая нами, когда создавала тебя?
– Это ее частное дело. Впрочем, Фердинанд, тебе не следовало бы говорить так пренебрежительно об этом. Если бы люди были вечны, ты остался бы без работы, старый прихлебатель смерти.