— Домой, понятное дело.
— И детей заберешь туда?
— Все лучше, чем голодать здесь. Я могу работать и содержать себя.
— А что ты будешь делать?
— Ну, что-нибудь найдется…
— Пойдешь в поденщицы? Или снова прачкой?
— Не знаю… Пожалуй.
Он видел, что Христина лжет.
— Так вот на что они тебя подбивали!
— Что ж… это не так уж плохо… по крайней мере всегда есть деньги!
— Слушай, Син, если ты уйдешь к матери, ты погибнешь. Ведь она снова пошлет тебя на улицу. Вспомни, что сказал доктор в Лейдене. Если ты вернешься к прежней жизни, это тебя убьет!
— Не убьет. Я теперь здоровая.
— Ты здорова, потому что жила по-человечески… Но если ты начнешь все снова…
— Господи Иисусе, кто это начнет снова? Разве что ты сам пошлешь меня.
Винсент сел на ручку плетеного кресла и положил ладонь на плечо Христине. Волосы у нее были растрепаны.
— Поверь мне, Син, я тебя никогда не брошу. До тех пор, пока ты захочешь делить со мной все, что у меня есть, ты будешь жить у меня. Но ты должна порвать с матерью и братом. Они тебя погубят! Обещай мне, ради твоего же блага, что ты не будешь больше видеться с ними.
— Обещаю.
Через два дня он рисовал в столовой для бедных, а когда вернулся, увидел, что Христины в мастерской нет. Не было и ужина. Христину он разыскал у матери, она сидела там и пила джин.
— Я тебе говорю, что люблю маму, — твердила она, когда они пришли домой. — Ты не запретишь мне ходить к ней когда угодно. Я тебе не рабыня. Я могу делать, что хочу.
Она стала теперь такой же грязной и неряшливой, как в прошлом. Если Винсент пытался образумить ее, объяснить, что она сама отталкивает его от себя, Христина твердила: